Свои - [61]

…Ленинград. Сумрачная комнатка в доме Евгении Леонгардовны Раевской, неудачная встреча с отцом, холодная Нева, прогулки в гости к скучной Внучке, и, хотя были еще Зоосад, будни и праздники в детском саду, неизменной звездой которых была, конечно, Фридочка, — все сливалось в унылую картину, где небо, улицы и силуэты людей покрыты потеками, разводами и трещинами, как бывает от губительной для полотен влажности.

А потом разлука с матерью, ожидание новых разочарований. И Рига…

Как же ошибалась Фридишка в своих мрачных предчувствиях! Какое же это счастье, — иногда вот так ошибаться!

Что за дом был у Горских! Непростой дом, и люди в нем непростые жили, красивые, высококультурные: мужчины в дорогих костюмах и шляпах, женщины с прическами, сумочками и в туфельках на каблучках. Ухоженным был и двор, разделенный надвое. Одна его часть, окруженная кустами акации, отводилась под стоянку авто, другая, — со скамейками, клумбами и небольшим фонтаном, — предназначалась для отдыха. Летом всё утопало в величественных зарослях золотых шаров, зимой радовало свежим песком на заботливо выметенных тропинках. И в любое время года во дворе дежурил бдительный дворник. Строго в означенные часы он открывал и закрывал ворота, как того требовали правила и как приличествовало благообразию этого дома.

Именно здесь, в этом дворе, в этом доме, в семействе Горских Фридочка впервые ощутила, что зрение способно воспринимать не только серость земли и неба, — человеческое зрение и готово, и хочет, и жаждет множества красок, оттенков, контрастов, линий, изгибов и форм. И не только зрение… Оказалось, и слух, и вкус, и даже обоняние только тогда и обнаруживают свои способности, и набирают силу, когда чувствуют много, ярко, быстро, остро. Фрида ощутила это только благодаря Риге: мягкий белый хлеб, воздушное сливочное масло (это после ленинградских-то шротов[88], сои и маргарина); платья такие красивые, красочные, с отливами, кружевами, с чем-то сверкающим и блестящим; духи, саше и даже одеколоны Антона Андреевича… А для девочек — заколки, нарядные платьишки, множество игрушек, заграничные куклы!

Каждый новый день превращался для Фриды в увлекательное путешествие навстречу латышскому языку (во дворе было принято двуязычие), навстречу сказкам о сиятельной Лайме[89] и несчастной Юрате[90], навстречу Его величеству Солнцу и прекрасным русалкам, и скоро именно этот язык она считала родным, именно рижские впечатления — первыми жизненными, а прошлые, саратовские, ленинградские, «военные», — случайными. И за эти свои решения готова была стоять горой.

К слову, эти ее убеждения подкреплялись действием сил сколь таинственных, столь и могущественных. Здесь, в Прибалтике, само звучание имени-фамилии «Фрида Шефер» было даже ласкательным для уха латышей, издревле питавших слабость ко всему немецкому, слабость, сохранившуюся несмотря на бедствия прошедшей войны. И даже Антон Андреевич, который поначалу сердился на жену из-за всей этой родственной затеи, после появления племянницы смягчился, ощутив для себя неожиданную пользу. Драматическое положение девочки, лишенной немецкой родины на советской земле, вынужденно разлученной с матерью и нашедшей приют у рижских родственников, делало его настоящим героем в глазах людей разных убеждений и направлений, выгодно затмевая его недостаточно доблестное прошлое, проведенное в глубоком тылу, на партийной должности при хлебозаводе. Оттого теперь на официальные торжества и праздники Антон Андреевич являлся не только с прекрасной супругой Марией Васильевной и дочкой Нюшенькой, излучавшей обаяние тихого ангела, но и с племянницей Фридочкой, — яркой, зеленоглазой красавицей с тонкими, удивительно правильными чертами лица и ямочкой на подбородке.

И чем чаще прибегал он к этой тактике очарования, тем больше пропитывалась Фрида чувством собственной значимости, не всегда понимая зыбкость своего положения. Причем фантазии и желания укоренялись в ее разуме так глубоко, что для жизни реальной, фактической, места иной раз и вовсе не оставалось, так что однажды вся эта путаница вылилась в очень неприятную историю.

Как-то раз Мария Васильевна Можаева, особенно ласково, даже сочувственно позвала племянницу на кухню и там как можно осторожней рассказала, что отец ее погиб и теперь никого ближе мамы у девочки не осталось, на что Фридочка ответила с неожиданной легкостью:

— Видите, у меня теперь папки нет, а тут дядя Антон! — и побежала к нему то ли поделиться радостью, то ли получить одобрение.

Мария Васильевна только руками всплеснула и устремилась вслед за племяшкой. Но Антон Андреевич выпроводив жену, остался наедине с Фридой. О чем они говорили, — это навсегда осталось между ними двоими, но, по словам Марии Васильевны, Фридочка после того разговора весь вечер плакала, не отходя от Антона Андреевича ни на шаг. Он же вел себя благодушно, даже покровительственно, и судя по всему был доволен состоявшейся беседой. Жизнь быстро вошла в прежнее русло. А Фрида больше никогда не пыталась «заменить» себе отца, тем более, что образ Александра Шефера, актера и художника, немца Поволжья, ушедшего на фронт добровольцем и отдавшего жизнь за Советский Союз, тоже неплохо подходил ей как живому символу исторических тайн.