Свои - [52]
Потом дом Шеферов. Внутри никого. Всё нараспашку. Везде разгром. Сашкина матушка во всем порядок любила, а тут как вихрь пронесся. Уходя Поля заботливо закрыла дверь, заперла калитку, и почему-то зашагала в сторону вокзала, — наверное, в надежде хоть там что-нибудь разузнать. Но только и узнала, что приехали поезда, похватали людей, а кого увезли, куда, хотя бы направления этих поездов — этого Поле говорить не хотели, а может, и не могли.
Вышла с вокзала, отошла в сторону от колонки и дорог, и присмотрев какую-то березку, тяжело опустилась на траву возле нее.
Мысль ее обессилела и затихла.
Вспомнилось почему-то, как покидали Тамбов, как чернели кресты застывшей мельницы, как истошно кричали вороны. Здесь все наоборот: поля пшеницы, красавица-картошка, душистый табак в ухоженных палисадниках. Дворы, полные добра, дома, большие и крепкие, — и не у кого спросить, что за беда стряслась. Всюду безмолвие, и сама себя бессловесной тварью чувствуешь, которой лучше и вовсе голоса лишиться, чем неведомую беду на себя накликать.
Одинокого муравья в зеленюшке приметила. Тот карабкался вверх по тонкой травинке. Но листик был так нежен, так слаб, а муравей так крепко за него держался, что достигая вершины, вместе с травинкой неизменно склонялся к земле, шлепался и снова спешил наверх. Зачем? Игрался ли он как ребенок, веселясь и прыгая вниз, или стремился к своей цели, превозмогая отчаяния и боль? Как разглядишь его крохотную мордашку, как поймешь, улыбается он или плачет? Поля решила понаблюдать подольше, но муравей… улетел.
«Поздновато им летать-то, — невольно подумалось ей. — Да причем здесь это? Некчем, — вспомнилось вдруг словцо Зинаиды Ивановны, и душа Поли сжалась от страшной догадки. — А что если действительно некчем? Человек некчем, его заботы и дела некчем, все бессмысленно, ничто ничего не значит. Ведь только тогда и можно вот так взять и оторвать людей от родины, от дома, — если сами они ничто, и жизнь их некчем».
И долго эти смятенные размышления не давали ей покоя. Внешне она продолжала жить совершенно по-прежнему: ходила на работу, на собрания, курировала новичков, по сигналу воздушной тревоги бежала в бомбоубежище, тушила пожары, но мысли и чувства ее как будто несколько притупились, она никак не могла взять в толк, зачем все это, если всякий человек уже обречен, обречен на смерть самим фактом рождения. А бабушкино «некчем» тогда же напрочь исчезло из речи Поли, будто именно в нем и были сосредоточены все силы, враждебные человеку.
А в ноябре 1941 года произошло чудо посильнее всяких ужасов, ставшее личной победой Поли над войной, победой жизни над смертью, любви над отчаянием, — рождение девочки, доченьки, как и мечтал Сашка. Даже имя для нее заранее выбрал — Фрида (в переводе со старонемецкого «мир»).
И теперь Поля недосыпала, работала в две, а то и в три смены, отбегая лишь в детский уголок, устроенный для таких же молодых мам, чтобы проведать доченьку, благодарила судьбу, готовая отстаивать жизнь до последнего, и радовалась. Радовалась, что выкладывается не меньше Ивана Данилыча и его товарищей, усилиями которых добывалась энергия, особенно необходимая в столь грозный момент; не меньше Петра Можаева, строившего Волжскую рокаду[84]; не меньше Розы Можаевой, с утра до ночи пропадавшей на швейной фабрике; не меньше Ариши, прослывшей чудо-хирургом; не меньше всего Саратова, многолюдное население которого сдавало кровь для раненых, собирало деньги на военную технику, добывало нефть, выпускало истребители, открывало газовые источники, производило комбайны, плавило металл, давало горючее.
А в счастливую минуту в тихом ли уголке на заводе, в бомбоубежище под гул канонады или дома под тусклый свет керосинки и темень закрытых ставень, она произносила самые ласковые, нежные, сокровенные слова — слова матери. И конечно, всегда находила время написать Сашке, рассказывала о дочечке, обо всех ее маленьких успехах и милых неуклюжестях, делала для него отпечатки ее ладошек и пяточек, мечтая как однажды, когда закончится проклятая война, он, наконец, вернется, и снова все будут вместе, только теперь их будет на одного человека больше — на маленькую красавицу Фриду.
Но сначала были провалы и поражения Красной Армии, Бабий Яр и бои под Брянском и Вязьмой, похоронки и слезы, тревожные, пугающие сводки и долгое отсутствие писем от Сашки.
И были примеры столь ожесточенного сопротивления красноармейцев и моряков в союзе с народным ополчением и партизанами, что приходилось Гитлеру, несмотря на всю свою мощь и непобедимость, переписывать планы, отодвигать сроки. Но ослепленный блеском собственного оружия и превосходства, он все еще был уверен в своей неминуемой победе. Воинственный вид и обилие техники делает народы смирными и послушными, — это он знал не только по Европе. А вот с Советским Союзом просчитался. Не предполагал он, что горе и беды, парализовавшие другие страны только добавят решимости и твердости советским людям.
