Свои люди - [25]

Сердце у Мишани заныло. Он проснулся.

В комнате было светло от лунного света. Мишаня встал с постели, поднял с пола ботинки и, не обуваясь, открыл окно, спрыгнул на землю. Замер, прислушиваясь… И уже за воротами вздохнул посвободнее. Присел на прохладное сиденье мотоцикла, обулся, снял педаль с тормоза и, озираясь, не включая двигателя, докатил мотоцикл по переулку вниз, к главной улице. Разогнавшись, выжал сцепление — громкоголосый рокот поначалу оглушил его. Рванул по ночному безлюдью, по вылизанной до глянцевого блеска бессонным фонарным светом дороге. Нервная, крепкая сила жила в его худеньком теле. Луна глядела ему вслед, покатые спины холмов, встревоженные скоростью, пробудились, плавно бежали рядом, и тени деревьев, как черные трещины рассекавшие асфальт, бросались под колеса. Весь ночной растревоженный мир ожил, зашумел простудным ветерком в ушах, несся вместе с ним, не обгоняя, но и не отставая.

Уже далеко, за окраиной, догадался включить фару, и невидимая сила бегущей темноты за спиной отпустила, растаяла.

Дорога выпрямилась, неслась навстречу. Вот и указатель мелькнул на развилке, блеснули потревоженные светом окраинные домики Лебедевки, церквушка с серебристой в лунном свете луковкой купола.

Свет фары полоснул по ветхому плетню, ярко вспыхнул испуганный светом куст сирени.

Мишаня заглушил двигатель.

Луна спряталась за тучами, и настороженная темень нависла над поселком. Подкрался к калитке. Стук щеколды охолодил сердце. Спящий до этой минуты защитный голосок ожил в сознании. «Может, вернуться?» — «Нет!» — заглушил его другой, нервный, уверенный. И будто в спину подтолкнул. Мишаня вошел во двор. И в тот же миг почудилось — из густого травостоя у плетня следят за ним чьи-то стерегущие, настороженные глаза. Опрометью бросился к крыльцу и постучал в окно.

Дом спал. Мишаня постучал еще раз, посильнее. Свет в окне вспыхнул. Мишаня прижался к стене — сердце забилось сильно и часто.

— Кто там? — послышался недовольный знакомый голос.

Мишаня шагнул в свет окна и увидел Юлино лицо. Волосы распущены, глаза слепо вглядываются в заоконную темень…

Потом за дверью послышались шаги, запах сушеной мяты, живое тепло обжитых стен дохнуло в ночной сумрак. В голубом халатике, накинутом на плечи, Юлия вышла на порог. Замерла, переминаясь босыми ногами.

— Ты, что ли? — Голос у нее был сонный, будто обиженный.

— Я… — не сказал, выдохнул Мишаня.

— А что ж так поздно? Случилось что?

Мишаня молчал. Да и что он мог ответить. Сам себе еще не мог объяснить все безрассудство этой поездки.

— Ну проходи! Что на пороге стоять?..

Юлия отступила в глубь коридорчика. Мишаня прошел в комнату. И здесь, в укромном тепле знакомого уюта, нервная уверенность, властвовавшая в его сознании всю недолгую дорогу, ослабла.

А Юлия присела на краешек постели, зевнула в кулачок.

— Я думала, соседка… У них, как что, ко мне! Хоть аптеку на дому открывай… — На мгновение умолкла, но, спохватившись, насторожилась: — А ты случайно не выпил?

— Нет, я не пьян… — Мишаня смутился, потупил голову. Он вдруг понял, что не нужно, совсем не нужно было ему сюда приезжать. Шагнул к двери, остановился, как перед пропастью, выдохнул: — Я думал о тебе…

— Вот оно что! — Юлия встала с постели. Вздохнула озабоченно, словно извинения просила. — А может, ты поешь что-нибудь?

— Нет! — услыхал Мишаня осевший свой голос. Поднял голову и увидел Юлино лицо. Глаза ее глядели доверчиво, щеки, чуть тронутые загаром, пушок над верхней губой мятным дышали теплом. Обнял неумело, ткнулся как слепой в волосы. Услыхал заглушающий сердцебиение голос:

— Пусти! Слышишь? Ну! Ой, господи, какие же вы, мужики, одинаковые! — Юлия отстранилась, поправила сбившиеся волосы. Щеки горели. А глаза глядели с удивлением и досадой.

— Ас виду ты ти-и-ихенький! Время-то хоть сколько, знаешь? — Она поглядела на будильник. — Третий час… Ну? Что с тобой делать?

— Я пойду…

— Ну, ну! Пойдет он! — В голосе ее уже слышалась крепкая какая-то материнская озабоченность. Вытащила из шкафа покрывало, взбила подушку. Сложила домотканую дорожку, расстелила на полу.

— Ложись! Рубашку-то хоть сними! Давай сюда… А рубашка! Ну-у!

— Хорошая рубашка! — покорно вздохнул Мишаня, умащиваясь на своем ложе.

— Хорошая-то хорошая! Только стирать ее пора… Спи, кавалер!

Она погасила в комнате свет и вышла. Мишаня вытянул ноги, укрылся покрывалом. И на душе у него сделалось легко и безмятежно. Комнатка Юлина с будильником, мирно тикающим на тумбочке у кровати, коврик с озерцом лебединым на стене, укромный уют показался родным, домашним. Будто знал его сердцем Мишаня с самого детства. А не с того памятного вечера, когда Филецкий привел его сюда. И тут же лицо мастера, его насмешливый голос вспомнил мгновенно. Покойная радость в душе пригасла. Телом напрягся, оцепенел, прислушался — за стеной чудились голоса. Луна глядела в окно, тянулась простынной дорожкой к ногам. Дохнуло из коридора мятным сумраком, и в комнату вошла Юлия.

— Ух! Насилу отстирала!

Мелькнул в лунном свете голубой халатик, скрипнула кровать. Улеглась, утихла, только дыхание слышалось, жаркое и частое. Сердце у Мишани крепко забилось. Он заворочался, приподнял голову, силясь разглядеть Юлино лицо, но стол посреди комнаты заслонял кровать. Мишаня закрыл глаза, услышал: