Свои люди - [17]

— Здесь вы будете спать! — сказала торжественно Леночка.

— Буду, только не здесь… — поправил Мишаня.

Он открыл чемодан, лежавший на стуле, рядом с кроватью, все было на месте, в целости и сохранности, щелкнул замками, но выйти за порог не успел.

В коридоре послышались шаги, быстрые, по-хозяйски уверенные, дверь отворилась, и в комнату вошла Марина, раскрасневшаяся, худенькая, с прилипшей на лбу мальчишеской челкой. Вытянув удивленно голову, она оглядела комнату, взгляд ее остановился на Мишане.

— Куда это вы собрались?

— В гостиницу… — глухо ответил Мишаня.

— Как в гостиницу? — Марина растерялась. Глянула испуганно на Леночку, потом снова на Мишаню. — Как в гостиницу? А я все убрала, приготовила… Как же это так? Нет! Никуда я вас не пущу. И не думайте! — Она поставила на пол сумку с продуктами, подняла голову. Но голос ее уверенный будто надломился. — Может, что-нибудь случилось? Что вы молчите? Саша где?

Мшйаня потупился.

— Ничего не случилось…

— Нет! Вы что-то недоговариваете! Я ведь вижу…

— Ничего не случилось, — повторил Мишаня — Мне в гостинице лучше будет…

— Нет, нет! Вы правду скажите! — не отступала Марина. — Вы поругались с Сашей. Я ведь чувствую, что поругались! — Она присела на кровать, ударила сухоньким кулачком по коленке. — Господи! Всегда что-нибудь да не так! Всегда…

Мишане стало неловко, захотелось уйти поскорее из этого дома. Но, когда он направился к двери, Марина вдруг резко поднялась, встала на пороге.

— Не уходите! Пожалуйста! Он ведь меня съест, если я вас отпущу… Пожалуйста, не уходите!

Мучительная мольба звенела в ее голосе. Она прикрыла ладошками глаза, словно хотела снять с себя невидимую напряженную тяжесть, и виновато улыбнулась.

— Не обижайтесь на Сашу… Я знаю, он что-то вам сказал… Он вообще-то неплохой. Но бывает назойливым… Знаю, знаю. Наверное, учил вас, как жить на свете. Ведь правда?

— Было немного… — сознался Мишаня.

— Ну вот видите! Я так и думала! Не стоит за это на него обижаться! — Марина облегченно вздохнула. — Он тако-ой! Мы с ним когда поженились, я и рта открыть не могла… Все наставлял… Я ему иной раз скажу: «Тебе бы лекции читать, а не холодильники ремонтировать!» Я вот пединститут окончила, и то он меня за пояс затыкает. Морали-и-ист! — Она умолкла, глянула озабоченно на Мишаню. — А я только со школы… Вы, наверное, есть хотите?

— Да спасибо… — замялся Мишаня.

— Ну-у! Спасибо! А я вот голодная! Идемте на кухню! Идемте! Я готовить буду, а вы рассказывать. Люблю слушать. Я ведь вас совсем не знаю…

Билет в неведомую жизнь, купленный заблаговременно на поезд дальнего следования, был уже у Мишани в кармане. И время пришло уезжать. Отец обещался проводить его до станции, пришел из мастерских к полудню. Умывшись, надел чистую рубаху, пиджак из синего габардина, казавшийся тесным на кряжистом, не привыкшем к праздничной скованности теле, отчего отцу было неловко и он томился в молчании. Крутолобое лицо его оставалось, как всегда, спокойным, но руки, сжатые в кулаки и скованные манжетами белой рубахи, казались безжизненно-чужими.

Степка, младший братишка, путался у ног, шмыгал носом.

— Высморкайсь! — не стерпел отец.

Степка вытерся рукавом, по-взрослому вздохнул. Разлука с братом предстояла долгая. И он уже осознавал ее своим маленьким сердечком, но что делать и говорить в таких случаях, не знал. Не знал и Мишаня, сидел и молчал. Ему было чего-то жаль, неосознанная вина смущала душу. Вот он сидит здесь, в обжитых, родных с детства стенах, и покой здесь надежный, устоявшийся, а душе тесно. Скорее бы уже выйти из Дому.

Маленькая стрелка настенных ходиков с бегающими кошачьими глазами словно приросла к циферблату. Отец послал Степку разузнать, где там мать подевалась, вытащил из кармана свои часы, начал прилаживать на запястье, долго не мог попасть зацепкой в дырочку ремешка.

— Дай-ка! — Мишаня наклонился к отцовской руке. Невыветриваемым, несмываемым мылом духом кузни пахнуло в лицо. Отец облегченно вздохнул, глянул на сына.

— Ниче не забыл?

— Нет вроде…

— Проверь, мало ли…

Мишаня открыл чемодан новенькой коричневой фибры, купленный в области на подъемные деньги, — все в чемодане было в порядке. В уголке потрепанный «Справочник холодильщика» (неведомо еще, какие агрегаты придется обслуживать), полотенце, бельишко, собранное матерью с утра, и главная ценность — диплом с вытесненной державной печатью на обложке, вместе с направлением на работу завернутый в целлофановый пакетик. Диплом в доме все уже разглядели. Начальник совхозных мастерских Николай Олейников (с сыном его, Володькой, Мишаня учился до восьмого класса) тоже заходил, разглядывал, держа на вытянутых руках, шевелил губами, и видел Мишаня, как отец, обычно сдержанный в радости, вдруг зарделся, по-мальчишески похлопал Олейникова по плечу: «От так оно!.. Николай Христофорыч!» Олейников поначалу ничего на это не ответил. А что ему было отвечать? Сын его, Володька, до дипломированной высоты не добрался, хотя возможность дать ему образование у начальника мастерских была. Но Володька окончил курсы шоферов и уже успел разбить вдрызг новенький «зилок». Об этом в совхозе все знали. «Да-а-а! — не то с усмешкой, не то с завистью вздохнул Олейников, возвращая Мишане диплом. — Дед с отцом, значит, кузнецы! А ты интеллигент, выходит! Так?» — «А что ты хочешь, — ответил за Мишаню отец. — Я всю жизнь дымом дыхаю и ему дышать? Так ты хочешь?» — «Ничего я не хочу…» — увернулся от прямого ответа Николай Христофорыч и пошел прочь со двора. Не попрощался даже. Мишаня держал в руках синие корешки и, оставшись наедине, вчитывался в свою, выписанную каллиграфическим почерком фамилию. Будто и своя, а будто бы и чужая. А магическое «Решением квалификационной комиссии» и штампик «Нагрудный знак выдан» прочел не один раз. Вот он, этот нагрудный знак, сияет голубым перламутром на лацкане пиджака. Вроде не знак — орден.