Свое и чужое время - [48]

— Ты что? — ругнулся Кононов. — В двойном размере… в атаку роту поднимаш, что ли?

Все выпили по второму разу, и дядя Ваня, выдыхая водочный дух, весело ответил Кононову:

— А что ж? — и потянулся к чудом сохранившемуся крылышку петуха, хищно вгрызся в него, шумно сопя ноздрями.

— Смотри зубы не обломай! — с упреком процедил Кононов, таращась на дядю Ваню.

— Нехай! Они у меня железные!

Пили молча, зло, словно мстя кому-то, и почти не закусывали. Лишь Тишка, воровато пристреливаясь глазами то к хлебу, то к колбасе, тянулся крюками, и сглатывал не жуя, и пил наравне с другими, чуть-чуть оставляя на донышке.

Быстро захмелевший буец рассказывал какие-то истории, перескакивая с одной на другую, и нежно, уже безо всякого стеснения поглядывал на Стешу, поминая некстати и Кольку, своего армейского дружка, с которым не то в Либаве, не то под Каунасом служили вместе в «десантке». Рассказывая, подхихикивал, чтоб разбудить в других чувство радости и застольного веселья, но никто так и не рассмеялся, не похлопал по плечу и не ободрил. Все постно молчали и стригли глазами. А когда опорожнили и вторую бутылку, Тишка встал и почти командным голосом потребовал ложиться, на что Кононов без лишних слов указал ему место на полатях, откуда, словно по заказу, дохнуло тулупом.

— Полезай! — сказал Кононов. — Только сандалики внизу оставь!

Тишка проворно вскарабкался на полати и, уже по-хозяйски возясь наверху, стал по-кошачьи часто-часто икать, не забывая в промежутках помянуть бога, сотворившего и его по своему образу и подобию…

— Шухарной! — отметил буец и хотел было потянуться рукою к Стеше, но, встретив ее холодный взгляд, укротил свое намерение, не теряя надежды получить за столь длительное воздержание вознаграждение чуть попозже.

— Завтра уходим, — сказал дядя Ваня, обращаясь к Стеше и, хмельно поерзав на стуле, тяжело поднялся, чтобы идти в «темницу», но не успел выйти за дверь, как оказался в объятиях Гришки Распутина, упавшего как снег на голову.

— Ваня, сукин ты сын, спать, что ль, собрался? Не пойдет такое дело! Возвертайся… Ты посмотри, что я принес!

— Ты давеча, Гришка, — сказал с обидой дядя Ваня, — убег с водкой…

— Потому убег, что запамятовал! — урезонивал его Гришка Распутин и, толкнув на прежнее место, подошел к Стеше, протянул обернутую в газету коробку конфет. Стеша развернула бумагу и, увидев на коробке красочный храм с колоколами, благодарно улыбнулась и привстала. Гришка Распутин подлетел и поцеловал ее левую руку, но не в тыльную сторону, а прямо в ладошку.

— Сегодня, ребята, пьем коньяк!

Дядя Ваня искренне поморщился и пробухтел:

— Ты бы лучше бормотухи принес! Не наше это питво!

— Теперь будет наше! — твердо сказал Гришка Распутин и, найдя удобную минуту для переговоров со Стешей, увел ее за печь. Стеша вышла из комнаты и вернулась с раскрашенной девушкой.

— Сродственница, — коротко сказал Гришка Распутин. — В Иванове живет… Случайно встренулись… — Стараясь говорить обыденным голосом, без волнения, Распутин съезжал на ненужное просторечие, которое, как и сама девушка, ярко напомаженная, не убеждало в искренности родственных чувств.

Дядя Ваня, усекший, чем жертвует нынешней ночью, чтобы не делать из всего невидаль, — Гришку Распутина, слава богу, знали все хорошо, — буднично и просто сказал:

— Сидай! — Опростав между собою и Гришкой Распутиным место, поманил девушку, но, тут же вспомнив про коньяк, досадливо поморщился на дружка. — Дак выкладай, коли что принес!

Пока Гришка Распутин извлекал из вещмешка «питво», противное рабочему классу, Кононов, оказавшись почти напротив ночной гостьи, названной «сродственницей», разглядывал ее по-молодому дерзко, высвечивая два золотых клыка.

— Хотьковская? — спросил Кононов после недолгого раздумья.

— А ты откуда знаешь? — ответила та вопросом на вопрос и пренебрежительно улыбнулась. — А что дальше?

— А рыжего сапожника-грузина знаешь? — еще настойчивее спросил Кононов и тоже ответил улыбкой.

— А дальше что?

— А дальше — Иван Митрофанович! У него я прописан…

— Дядя Сергей?

— Он самый…

— А сказали, что умер…

— Наврали! Мне пока умирать-то нельзя!

— Это почему? — поинтересовалась девушка, и лицо ее приняло детскую естественность.

— Еще не все дороги прошел.

— Знакомые, что ли? — поинтересовалась Стеша, невольно слушая разговор Кононова с распутинской «сродственницей».

Кононов поднял руку чуть повыше стола и мягко, как бы окунаясь в прошлое, сказал:

— Вот с такого возраста!

Гришка тем временем бухнул на стол три бутылки дагестанского коньяка и, потерев жарко ладони, извлек коробку конфет, такую же, как и давеча, яркую.

— Стеша, давай-ка рюмки!

Дядя Ваня снова выразил неудовольствие, сперва жестом, потом словом, сказав:

— Окурвился ты, Гришка!

Но «окурвившийся», не обижаясь на дядю Ваню, разлил по рюмкам коньяк и показал, как следует пить не по-рабочему — «культурно». То есть выцедил не спеша рюмку, а затем, взяв конфету, стал заедать. Школа явно была не распутинская, ибо такая «культурность» была ему навязана не далее как сегодня молодицей, потребовавшей от старого невежды утонченного обращения…

Дядя Ваня, путая очередность коньяка и шоколада, все больше и больше хмелея, начинал фыркать про себя на действия за столом, где за «культурным» питием шло довольно грубое повествование о разных человеческих слабостях, доходящее от смешного трагизма до пошловатого, большей частью по вине подвыпившего Гришки, потерявшего такт и чутье, а также ориентацию на точность…