Своё и чужое: дневник современника - [7]

Лебрен в воспоминаниях приводит слова Толстого: «Как прекрасна, как удивительна старость. Нет ни желаний, ни страстей, ни суетности...» Сплошь и рядом вижу старость пустую, безмозглую и потому отталкивающую.

9 марта. Мучаюсь с курсовой, даётся туго. Дни тяготеют к весне, ночи — к зиме. Робкая капель. Необходимость идти в школу вызывает тоску и отвращение. Жертвы — все, я только слишком явная и потому нежелательная. Дети, слава богу, бунтуют, не дают отстояться грязи.

29 марта. Закончил своих «Героев русских былин». Вчера педсовет, поведение девятиклассника. Заставили извиниться, он сквозь зубы и хлопнул дверью. Трудно себя отстоять.

1970

22 мая. Новороссийск. Впервые «Гамлет Щигровского уезда» Поразительное сходство с записью 18 декабря 1967 и настроением последнего времени. Точно, очень точно, действительно не оригинал, «...на серединке остановился: природе следовало бы гораздо больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать». Отсюда всё и идёт. Да неужто мне определена его судьба? Ощущаю, что жизнь мимо проходит, а я не умею, не могу войти в нее. Хуже всего то, что обыватели признают за своего: как бы ты ни ставил себя, а среди нас пребываешь, мы имеем на тебя полное право. Ты – неудачник. Но я на самом деле никуда не стремлюсь, это утешает. Хотя в мыслях кем я только ни был.

8 августа. Перелистал первоначальные записи и вижу, что они не верны безусловно, ибо писались и для чужих. Впрочем, разве этим они не красноречивы? Сильно переменился после Омска. Вижу себя теперь точно одиноким и на своём месте, незаметно определился за последний год. Бывают невыносимые дни. Как много стал видеть и как опустился! Прошлый год, осень, свежие лунные ночи, небывалый прилив сил и желание любить. Удивительная короткая пора. Затем снова ровное состояние «в себе». И теперь тоска и отсутствие желания одновременно, язвительность вместо простоты и сознание, что выгляжу холодным умником.

Дивлюсь, как вырос кинематограф. Он заполняет литературную пустоту. До сих пор отчётливо помню «Трое», предсмертную улыбку Карениной. Чудо! Написал, но постеснялся отправить письмо Самойловой:

«Давно порывался написать Вам и теперь, снова увидев Вас в образе Анны, решаюсь это сделать. Промолчать мне трудно. Может быть, впервые в Вашем лице я обрёл зримого единомышленника и друга. Порывистое, прямодушное, человечное сердце Вашей Анны бьётся так горячо к сильно, что не может не вызвать ответного движения, многим становится не по себе».

Пробежал мемуары Жукова, книгу века, как её величают. Расчётлив не в меру, благоразумно умолчав не о войне. Видно, что автора крепко обидели, и он обиду' хоронит в объективизме повествования. Помню, два года назад читал Писарева, как он изумил и обрадовал. Нескончаемый поток ума и отваги, независимости и дерзости. Он сказал мне: не бойся, не укрощай себя, верь себе. «Три минуты молчания» Владимова написаны с писаревской смелостью. Наши охранители поспешили распять его без гвоздей — чернилами.

18 августа. Рядом со мной живёт мужик 48 лет — забитое, жалкое, почти неграмотное существо. На лице всегда печать растерянности и недоумения, временами прорывается озлобление и рядом с этим — безумная, раздражающая меня вера в свою судьбу, надежда изобрести что-то небывалое. Перетащил, надсаживаясь, со старой квартиры кучу инструментов, кипы старых журналов и расхожих пособий, листает их на досуге и лелеет мечту отомстить людям, заявить о себе. Только пять лет жил в семье, а то скитался, был чернорабочим. Никто не обращал на него внимания, простодушная странность и уродливое достоинство отпугивали. Не могу видеть и слышать его, хотя он добр и мягок. Лишь временами он догадывается, как несправедливо обошлась с ним жизнь.

В «Комсомолке» исповедь одного рабочего. Все его попытки сделать что-либо доброе для соседей натыкались на их крикливую ненависть и равнодушие. Человек растерялся и с горечью спрашивает: может быть, я не так делаю или не ко времени? О, мне хорошо знакомы эти самодовольные типы, они, не моргнув глазом, проходят невредимыми через все поветрия. Им постоянно внушают и они крепко уверовали в то, что являются хозяевами страны, и живут тяжело, разгульно, скудоумно.

Как мы будем жить дальше? Тревожит, а правильного ответа найти не могу. Понимаю, что существующая сумятица есть следствие исчезновения народа как целостного общества со своей духовной и трудовой жизнью. Ни о каком народе в прежнем, глубинном смысле этого понятия и речи быть не может. Есть аморфная масса, в ней преобладают черты зависимости и полное отсутствие достоинства. Из массы должен сформироваться новый народ, но это уже даль, в которую и заглянуть-то страшно.

8 сентября. Наше сытое общество посмеивается над Раскольниковым, его терзания и стоны кажутся надуманными и театральными. Пожимают плечами и, наверно, вспоминают: всех обиженных не утешишь, голодных — не накормишь. А Раскольников — сама жизнь с её рытвинами и ухабами, неустроенностью и душераздирающим отчаянием. Он нашёл в себе место для преступного и возвышенного и погиб, когда попытался их примирить. Нас всех питает одна святая страсть — быть человеком, и нет места упрёкам, если приходится платить слишком дорого.