Своё и чужое: дневник современника - [27]

19 декабря. Повсюду только и слышишь: «Как дела?» — «Нормально» или «X... о». Не скажут: хорошо, превосходно, замечательно, терпимо, скверно, плохо, блестяще, отвратительно, дурно... Всё просторечие сведено к трём-пяти сильным выражениям. Далеко же мы ушли от Баркова, у него эти х… и п… в богатом словесном обрамлении как попытка заполнить условную пустоту, преодолеть разрыв между бытом и литературой. Теперь наоборот, снижение и литературы, и быта до косноязычия.

20 декабря. Забавные и циничные объявления в газетах. Вот где разворачивается во всех оттенках низменная человеческая природа, а суть одна: выгода кратчайшим и беззатратным путём: сводничество, фиктивные услуги, имущественные аферы, мошенничество. Если из этих миниатюр составить мозаику, получится маленькая энциклопедия нестареющих нравов. Неожиданного, разумеется, ничего нет, кроме простоты и лёгкости самообнажения. Я бы так не смог, стыдно всё-таки афишировать собственные поползновения. Нет более веского аргумента против утопических представлений о людях, чем эти заявления о намерениях.

24 декабря. С недоумением смотрю на накапливающийся хлам, забитые полки, бумаги: зачем и кому всё это? Накопительством не болею, а обрастаю помимо воли, удел каждого потребителя. Только у иноков чистое нестяжательство.

Был у Феоктисты. 85 лет, пережила двух дочерей, держится изо всех сил, не жалуется, озабочена только похоронами: хватит ли сбережений? Извечная забота стариков, вплоть до загодя припасённого гроба и савана. Давно открыто, что оправдать существование может только золотой век, а неизменно выскакивает и хохочет над нами вездесущая недотыкомка. «Мелкий бес» ранит навсегда, его нельзя читать в юности, а понять можно, только пожив, насмотревшись и намучившись. Апогей обыденщины, рутины и бессмыслицы, из которых выход для большинства — могила. Единственное, что разбудило давние переживания, — это история юной влюблённой пары, чистая, нежная и ароматная, без притворства, грубости и расчёта.

У нас с Ритой было так же. 19-летний дичок и 22-летняя самостоятельная девушка, восторженность одного и спокойное, обдуманное чувство другой, желание и неготовность к плотской близости с моей стороны и сознательная отстраненность — с её. Легко всё началось и кончилось, а стало настоящим счастьем для обоих.

На берегу тихоструйной Нерли, в полном одиночестве, мы разделись для загара. Она, заметив, как отвернулся, воскликнула: «Стесняешься, дружок». Лежали на чистом речном песке, посматривали на тёмную луковку Покрова и безмолвные дали, изредка перебрасывались словами и были переполнены чувством удивления, слиянности с природой, неповторимости сущего. Она не смела прикоснуться ко мне, я — к ней.

25 декабря. В другом ещё не было потребности, мы боялись замутить наши отношения. Немного позже, когда возвращались из леса и я прильнул к ней на траве, она, словно оправдываясь, проронила: «Я боюсь соблазнить тебя». Мне стало скучно, я замолчал, и больше мы не проронили ни слова. Самое смелое, что она позволила себе, это однажды поздним вечером, после концерта, в саду под яблоней крепко и долго меня поцеловать. У меня дух захватило, а она словно устыдилась порыва и на следующее утро спросила: «Ты не ожидал, дружок? Я сама себя потом корила за этот поцелуй». Но рубеж был взят, и я свободно ласкал её светлые волосы, маленький подбородок, гладкий матовый лоб.

Вскоре я устроил её лаборанткой на свой завод. Днём, в течение смены, виделись только урывками, когда по делам заходил в лабораторию, но чем бы ни занимался, постоянно ощущал её излучение. Рабочие с пониманием спрашивали: «Твоя девушка?» — «Моя». — «Красивая», — и я ещё выше поднимал голову, безоглядно брался за любую работу. После смены, когда стихал гул машин и завод пустел, мы принимали поочерёдно душ, и она садилась расчёсывать свои влажные, струящиеся волосы. Я потихоньку подходил сзади и впивался губами в её душистую шею.

Она всё предвидела и как-то ночью, во время наших бесконечных прогулок, неожиданно бросила: «Ты скоро меня оставишь». — «Нет, нет, разве ты не будешь моей женой?» — «Конечно, нет, милый. У тебя будет другая женщина». — «Но почему?» — не понимал я. — «Да уж потому. Всё лучшее между нами уже было, а больше ничего не будет «. Я поднял её на руки и перенёс через ручей. Всё во мне напряглось, а она сразу стала тихой, покорной, задумчивой, прижалась к моему плечу, и мы шли, шли всё дальше, не разбирая дороги, внимая друг другу.

Приехала мать, убедила вернуться домой, и я сообщил ей о предстоящей разлуке. Она всё поняла с полуслова, пригорюнилась, покачала головой: «Ты зря это делаешь, а матери не следовало бы ломать твою жизнь в самом начале». Но я не внял её предостережению. Накануне отъезда она пришла на свидание под хмельком, весёлая и немного развязная. Объяснила: «У ровесника на свадьбе была». Ласкала, целовала жадно, ненасытно, а я, оглушённый вспыхнувшей страстью, плохо понимал происходящее и уж совсем не осознавал необратимости грядущего разрыва.

Через несколько лет она известила в письме, что вышла замуж и родила дочь. А мне осталась память. Я вижу её всю, от первого появления в горнице, когда мы, словно предчувствуя сближение, пристально посмотрели друг на друга, до последних содроганий чутких, трепетных рук на моих плечах. Теперь, читая Сологуба, ещё раз подумал, что если бы она в силу своего превосходства проявила инициативу, как Людочка Рутилова, наша жизнь повернулась бы по-другому. Но она предпочла остаться на высоте безукоризненной порядочности, а во мне не рассмотрела надёжного спутника-мужа. И оказалась права, мужа из меня не получилось. В ней вообще не было ничего бабьего: скользкого, цепкого, подозрительного. Доверчивость, искренность, чувство меры, и всё это пронизано теплом и светом. Прости меня, бесценная, за легкомыслие и ребячество. Больше всех я наказал себя. Спасибо, что ты была — раз и навсегда.