Своё и чужое: дневник современника - [10]

Фет познал сполна холод отчуждения современников. Только немногие из них, в том числе и Толстой, понимали, что с приходом Фета в мире поэзии заполнилась зияющая пустота. Впервые так ясно и точно строфы поэта вывели наружу изменчивый и бездонный мир души, обозначили все её колебания и переливы. Нить живописных строк тянется свободно и непринужденно, и каждая из них — драгоценное мгновение жизни с её прелестями и невзгодами. Кому не знаком хаос внутренних переживаний и ощущений, а Фет ведёт себя в нём как властный и зоркий хозяин. Ничто не ускользает от его внимания, волшебное перо художника заключает в словесную оправу даже мимолётный порыв.

Половодье дум и чувств поэта приводит современного человека в смятение. Перед ним вдруг открывается простор, который он по незнанию искал совсем в другом месте Столкновение с Фетом подобно прозрению. После него невозможны успокоение, самообман, будничность, «весь этот тлен, бездушный и унылый». Потомки признали Фета кровно своим. Он предвидел, что так будет, что придёт пора, когда истинные потребности человека вытеснят в нем все вынужденное и преходящее.

8 декабря. Люди, не замечая, срастаются с мелким развратом, грязью и обманом. Жажда лучшего проглядывает во всём. Все хотят сытно и вкусно есть, модно одеваться, обзавестись полированной мебелью и полкой книг. Словом, комфорт и достаток стали непременным условием домашнего очага. Но насколько возросла тяга к устройству личного, настолько охладел интерес к общим делам. Поэтому рядом с комфортом — развал и запустение.

Сознательное — след стихийного. Вот разгадка наших духовных поворотов. Книга Станиславского — упоительный рассказ с детства очарованной души. Ребёнок должен на заре проиграть утотованную ему жизнь, в этом назначение детства. Иначе впереди прозябание.

10 декабря. Я, как пчела, отовсюду собираю мёд. Не умея сказать своё, я умею усваивать чужое. Нахожу, что и этого достаточно, если наблюдать и сравнивать.

В молодых лицах пошлость забивается свежестью и румянцем. К тридцати натура выступает наружу.

Когда есть постоянное занятие, душе покойней. Отчего многие страшатся свободы? Она не терпит пустоты, суеты, ничтожества, ей мало рабской работы рук и привычки. Испытание свободой проходят немногие, располагают ею и того меньше.

Запало крепко в память: Они сели на добрых коней, поехали На свою на матушку святую Русь.

Непередаваемо многим веет от этих строк. Даже и выразить не могу, чем они меня волнуют.

16 декабря. Герцену «ненавистны те люди, которые не умеют резко стоять в своей экстреме, которые хитро отступают, боятся высказаться, стыдятся своего убеждения и остаются при нём». Разумеется, чтобы следовать этой позиции, нужны убеждения и те, кому можно их открыть.

К. и её муж, сытый воробушек. Лежат на полированных кроватях и тускло рассуждают об ущемлении прав. Конечно, для полноты счастья не хватает немножко политики.

Весь соткан из музыки. Моя тайная жизнь, где я полный властелин.

17 декабря. Спокойные детальные признания американских головорезов из Вьетнама. Читал и стонал. Как уживается одно с другим — кровавая оргия и домашнее тепло, но бессилие угнетает. Я неисправимый утопист, не прощаю доверчивости и послушания, этих проектов неразвитости и приниженности.

Старуха угасает, моя любимица. Ввалились и померкли глаза, усталость и рассеянность в разговоре. Бывало, насмешу — она зальётся беззвучным смехом до слез, с наслаждением погружалась в мелочи быта, его неурядицы и заботы. Теперь не то, притихла и смирилась, ждет. Ужасна домашняя жизнь, она убивает постепенно и законно.

25 декабря. Вернулся из Краснодара, где представлял свою экскурсию. Женщины хвалили чрезмерно, но умно. Мужская среда тяжела и завистлива, забавлялась ребяческими уколами. Не выдержал и уехал.

31 декабря. Новогодняя ночь в Москве. Тёплый ветер и талый снег, пустеющие улицы, ожидание чуда. Кругом подростки, с ними буду веселиться. Сплю глубоко и крепко — устаю.

1971

1 января. Испанцы — обжигающий народ. Наблюдал за ними и думал, что народную жизнь не заменить ничем. Её отягощают предрассудки и традиции, но она — единственное, что полно смысла, размаха и поэзии. А что спасёт её от гибели? Мы — наспех состряпанное общество, начальный фазис грядущего переворота.

21 января. Сессия — тяжёлая смесь пустых страхов, безудержной болтовни, назидательного высокомерия. Обе стороны с равным усердием созидают эту атмосферу. Явной посредственности в ней дышится легче. Рядом, через улицу, зловонные утробы городских трущоб, в одной из них живу я. Увидел издали Сашу, забилось сердце, но не подошёл. Что он подумал? На семинаре говорили о неизбежности противоречий. Этакой шапкой можно прикрыть всё. Противоречия, на которые закрывают глаза и не реагируют, вырождаются в идиотизм и перестают быть естественными. Есть политики, нет мудрецов.

2 февраля. Дневник Герцена, сколько ни читай, все нов и свеж. Удивительно это соединение личного с историей и переход одного в другое. Его оптимизм замешан на думах и горечи, такому веришь и учишься.

Историческая непреложность лучше всего прослеживается на примере Сибири. XVII столетие, какое колоссальное движение разнородных сил, преследующих свои выгоды и цели. Все они по отдельности вышли на просторы Зауралья из недр Московского царства и, казалось бы, должны были воспользоваться долгожданной свободой, чтобы передохнуть и вступить в противоборство. Нет, они не мыслили себя вне целого, они тотчас, почти безболезненно, пришли в сцепление, и в Сибири сложилось то самое деспотическое единство, которое господствовало в России.