Свирель Марсиаса - [14]
В деревне рассказывали: никто никогда не видел, чтобы он продал козу. Старых коз Цен резал и делал из них на зиму окорока. Козлят ел сам в другое время года. Шкуры относил на базар, когда шел продавать сыр или покупать соль, но это случалось редко. Цен так заботился о своих козочках, мыл их и расчесывал им шерсть, хотя сам никогда, наверное, не мылся; а о том, чтобы причесаться, и говорить нечего. У каждой козы было свое имя, и все козы слушались Цена и шли за ним, как за своим вожаком.
Козы были пестрые, но не просто белые с черным нет, шерсть их была окрашена во все цвета и удивительно красиво.
Мы уже уезжали, а мать все упрашивала его продать козу.
Однако Цен оставался неумолим.
Несмотря на это, мать подарила ему кусок мыла; ей невмоготу было видеть, что он так зарос грязью. Она дала ему также две старые отцовские рубашки.
Цен чуть было не заплакал от радости. Кусок мыла он вертел в руках, нюхал и облизывался, словно это была съедобная и очень вкусная вещь. Самая большая честь, какую можно оказать жителю Шпата, — это дать ему кусок мыла.
Я никогда не забуду взгляда Цена в тот момент: он смотрел на нас так, словно мы были его любимые козы, и проводил нас далеко за Брегор, осыпая такими похвалами и пожеланиями, что мы только диву давались, как такие слова могут сойти с его языка. На другой день он пришел снова и принес нам два свертка с сыром, смотря на нас ласковыми, полными слез глазами.
Прошла зима, и наступил апрель.
Мы уже забыли о козах Цена.
Однажды в базарный день кто-то постучал в ворота, и вслед за тем во дворе раздалось: «Ме-е!» Это был Цен, а с ним козочка, да такая красивая, что хоть картину с нее пиши.
Смущаясь, с трудом находя слова, он сказал, что делает нам подарок. Мы поняли: он сильно истосковался по своим единственным друзьям, какие у него были, кроме коз, и моя мать не забыта им за то маленькое добро, которое она ему сделала. Матери с трудом удалось заставить его взять несколько старых вещей и кусок мыла.
В тот год Цен часто спускался с гор в Эльбасан, хотя в большинстве случаев никакого дела у него не было. Весь субботний день он сидел на базаре, а в сумерки, в то время, когда козы возвращались домой, стучался в ворота, входил во двор, осматривал козу, радовался, что ей хорошо, хвалил пастуха, который пас ее, ласкал родившегося у нее козленка, по нескольку раз приветствовал всех нас, живших в доме, и уходил в Шелцан.
Коза, которая не забыла Цена и очень радовалась, увидев его, лизала ему руки, терлась о него головой и, когда он уходил, блеяла ему вслед, а потом умолкала и принималась облизывать своего козленка. Так иногда родители, желая утешиться после большой утраты или успокоить душевную боль, ищут отрады в своем малыше.
РАКУ
Вернувшись из Корчи в Эльбасан, я никак не мог наладить отношения с товарищами. Виной тому служило мое хвастовство. Приехал, понимаете, мальчишка издалека и хвалится, что он четыре года прожил в красивом городе и столько всего видел во время путешествия… Кто, как не он, ехал на автомобиле, поймал две корзины форели, стрелял из лука, купался в озере, широком, как море?
Разумеется, такой человек должен быть смельчаком. И я стал рассказывать, сколько голов разбил камнями, сколько раз избивал ребят в долине Митрополис в Корче и многое другое.
Такие подвиги я, конечно, совершал, но разве не получил я во втором классе начальной школы двойку по поведению, вместо единицы, которая тогда была лучшей отметкой? И во всем виновата рогатка, из которой я стрелял в воробья, а попал прямо в окно своего учителя. Он на другой день так отодрал меня за уши в школе, что, кажется, я и теперь еще чувствую боль. Раньше учителя не ленились нас драть. Нужны были здоровые уши и еще более здоровые руки, чтобы учиться. Когда мы совершали какой-нибудь проступок, учитель бил по нашим рукам ребром линейки — мы ее называли «канонке»; тогда у нас из глаз сыпались искры, а по телу пробегали мурашки. Один мой товарищ как-то от боли даже обмочился, с позволения сказать.
Такие времена прошли.
Времена прошли, но воспоминания остались.
Итак, я был большим шалуном. Только, странное дело, когда я стал хвалиться и храбриться перед моими юными друзьями из Эльбасана, они, вместо того чтобы проникнуться уважением или страхом, стали возмущаться.
— Неужто он так храбр, как расписывает, этот тоск? — удивлялись они, угрожающе оглядывая меня с головы до ног и с ног до головы.
Когда я жил в Корче, меня называли гегом, и это не портило моего расположения духа, потому что я был гегом. Теперь, когда я приехал в родной город, меня стали звать тоском. И не просто тоск, а с пренебрежением: «тоску», а иногда даже «тоску-мароску». Терпение мое лопнуло.
— Кому ты сказал тоск, сопляк несчастный! — спросил я одного парнишку, который не чистил носа, наверное, с тех пор, как родился.
Он хотя был и меньше других, но тоже задирал меня.
— Попадись мне только — живьем съем! — сказал я, едва удерживаясь, чтоб не броситься на него и не раздавить этот кусочек червивого носа.
