Свинья - [3]

Леонард выключил камеру.

— Давай, Сисси, — Леонард вытер пот со лба, разочарование и прожекторы нещадно жгли его. Он не мог не предупредить: — Рокко будет здесь завтрашней ночью. Нам нужна ещё одна «влажная»[4] съёмка для этого фильма, и мне по-прежнему делать всю обработку и редактуру!

— На хуй «влажные» съёмки, и на хуй Рокко, и на хуй тебя! — крикнула она в ответ, и это выглядело весьма причудливо. Она лежала ничком на полу, пока протестовала, а собачье семя вытекало из её дыры. Она выглядела, как кричащий труп. — Мне нужно «вмазаться», Леонард! Меня «ломает»! Я-я-я… Я хочу сдохнуть!

Ты сдохнешь, если этот фильм не будет готов для Рокко.

— Героин весь кончился, Сисси. Ты и Подснежник всё «сторчали». Впредь мы будем его нормировать. У нас нет выбора. Ты знаешь, какой Рокко, когда он сходит с ума.

Она повернула голову, в её глазах читалась мольба.

— Леонард, я сделаю для тебя что угодно, если ты… если ты… убьёшь Рокко!

Леонард завопил:

— Не говори так! — ему повезло самому остаться в живых, он принимал во внимание свой «залет», который, по устному договору, должен быть оплачен через месяц или около того. Ходили слухи, что предшественник Леонарда пытался свалить. Рокко нашёл его в «Whitе Cаstlе» в Нью-Йорке, затем привёз его обратно в убежище и сделал с ним «работу». Часть «работы» включала в себя разрезание лица человека и экспресс-доставку этого его матери в Бернардино. Остальное включало… Но, об этом позднее.

— Даже не думай, Сисси! Бери, что дают! Господи Боже, вы, девочки, невозможны!

Леонард рассерженно подошёл к загону для скота…

— Сюда, мальчик, сюда…

…чтобы взять другую собаку.

* * *

Он назвал полнометражку «Исповедник», сделав слияние Бергмана и Полански, добавив немного Хичкока и Фульчи для пикантности. Безымянный «Писатель», сломленный душой и любовью, доставлен в потустороннюю долину, где он встречает… олицетворение истины…

Изначально это был рассказ, который Леонард опубликовал в литературном журнале колледжа.

Леонард Д'арава

ИСПОВЕДНИК

Кадило медленно качалось. Исповедник, одетый в чёрное, смотрел свысока с дымящегося постамента.

Писатель стоял посреди пепла.

— Почему ты здесь? — раздался голос, но это был совсем не человеческий голос. Он бессвязно бормотал, как шум воды, как мёртвые листья на ветру. Этот голос был непостижим.

— Освободи меня, — ответил писатель. Стой прямо, думал он. Будь смелым и сим победишь. — Прости меня в моём позорном состоянии.

Пауза. А затем:

— Но я не твой исповедник.

Эти слова, чёрные, как одеяние исповедника, заставили писателя почувствовать себя едва существующим. Что есть мужество, — нет, душество, — кроме храбрости и веры? Он здесь ради большего, чем отпущение грехов. Он пришёл за истиной. Он прошёл весь путь до ужасной долины, чтобы спросить: Что есть истина? Что такое истина на самом деле? Но теперь, когда ему представилась возможность вопрошать, его решимость ускользает. Его храбрость и вера тоже. Сейчас же он ощущает бесполезность перед неподвижной фигурой в чёрном.

— Значит, ты пришёл задать вопрос, — предположило оно.

Высеченная тьма долины сочилась паутинкой тумана, будто через сквозные поры. Писатель думал о склепах и матке, о покровах и свадебных платьях, о половых органах новорожденного и пилах для аутопсии, и кладбищенской грязи; он думал о блуде противоположностей.

Он был совсем не уверен, что из себя представляет долина. Вероятно, пустоту. Раскол или рубеж. Чем бы она ни была, она была очень далеко от мира. Он ощущал высшую упорядоченность по ту сторону: упорядоченность, что препятствуют принятию любого несовершенства, но не небес. Небеса — другое место. Писатель думал о жизни и смерти, однако он знал, что ещё не мёртв. Может быть, он просто по-прежнему познаёт.

Или, вероятно, это конец. Наверное, он познал всё, что когда-либо можно познать.

— Я вижу слишком много, — признался он. — Слишком много чувствую.

— Ты винишь свою потерю чувствительности?

Эта идея как будто абсурдна. — Я… — попытался писатель, и ничего больше. Это не прощение за грехи, которого он жаждет, это другая сфера. Он жаждет быть освобождённым от всего неправильно истолкованного и от его неспособности по нахождению истины, настоящей истины и всего, что к ней сводится. Он чувствовал себя провидцем, который видел все вещи неправильно.

— Скажи мне, что ты видел, — сказал исповедник.

Приказ распространился в его уме чёрным цветком. Что же он видел, что было столь обманчивым? Печаль? Распад?

— Отчаяние, — ответил он наконец. — Слишком много сердец и слишком много жизней подталкиваются к черте распада.

— Ах, отчаяние, — исповедник поднял палец. — А что насчёт твоей собственной жизни? Твоего собственного сердца?

— Я не знаю. Сожалею, наверное.

— Но тебе было дано так много.

— Я знаю! Прости меня!

Долина мерцает в своём блистающем тумане. Исповедник сказал:

— Но я не твой исповедник.

Тьма также непредсказуема. Сейчас полночь, где бы это место ни находилось на самом деле. Это момент расплаты по всем счетам, священный час Друидов. Яркий свет полной луны уменьшает писательские черты до наглядности кости; и душистый дым, который выползает из кадила, напоминает запах её волос.