Свидетельство четвертого лица - [2]
Наконец, «Временные, но исправимые неудачи» представительствуют в книге за третий тип исторического источника — дневники. Это сравнительно короткие отрывочные записи, из которых можно понять, что идет война, что автор дневника в Куйбышеве в эвакуации. Он очень беспокоится о родственниках, оставшихся в блокадном Ленинграде, и пересказывает, в числе прочего, несколько их писем оттуда. Наконец, автор дневника — музыкант.
Несмотря на то, что, по крайней мере, в последнем случае у персонажа есть более или менее очевидный прототип, перед нами, конечно же, не свидетельства per se, — но степень убедительности, достигаемой Александром Авербухом, такова, что я все время ловил себя на мысли о том, что передо мной реальные документы, реальные люди, их жизни, — а тексты только немного отредактированы автором. Я не знаю, так это или не так, — думаю, что нет, — убедительность, о которой я говорю, не дается легко. Применительно к русской поэзии, по крайней мере, последних десятилетий — я не могу вспомнить ни одного настолько яркого примера.
Особенно поразительна эта убедительность как раз на фоне двух остальных разделов книги, — не в том смысле, что они неубедительны, напротив: оба они полны разной, но чрезвычайно концентрированной авторской поэтической речью:
(«По воздуху сдержанности»)
(«Вонйа»)
Помимо прочего, из этих частей книги становится ясно, что дело не в протеической природе авторского дарования, которая облегчала бы вживание в чужую речь, — Авербух является обладателем своего собственного, очень особого голоса, ни на какой другой не похожего, — и тем удивительнее его способность отойти в сторону, дать место, где его герои могут писать и говорить — сами, своими словами и о себе. В разделе «Вонйа» авторская поэтическая речь изобилует при этом архаизмами и авторскими неологизмами: Авербух изобретает новый, собственный язык, пригодный для того, чтобы говорить о войне, — а частью (но не в целом) речь идёт о совершенно конкретной войне в восточной Украине. Поэтому неологизмы соседствуют здесь не только с архаичным русским, но и современным (насколько я могу понять) украинским. Некоторые стихотворения здесь написаны по-украински целиком, некоторые — частично:
Два языка и в этом отрывке и в стихах Авербуха вообще сосуществуют не на принципах дополнительности, — нельзя сказать, что украинский выполняет здесь некую особую функцию, будь то языка остранения или, как пишет об этом Кирилл Корчагин, языка, напрямую связанного с областью фрейдовского «жуткого», открывающего дверь в «досубъективную тьму».[5] Напротив, в этом говорении языками — современными русским и украинским, своим собственным и архаичным русским (для Авербуха все четыре, некоторым образом, свои), — пишущий стремится обрести ту цельность, которая и позволяет поэзии говорить языками уже вовсе, казалось бы, далекими от личного авторского, как в трёх обсуждавшихся выше текстах. Смена близких в каком-то смысле друг другу регистров речи служит как бы переходной ступенью к свободному использованию регистров совсем чужих, — или, возможно, правильнее говорить здесь не об использовании, а о срастании с этими чужими регистрами, — которые только так и становятся своими.
Возвращаясь к истории, — а по крайней мере на три пятых книга эта имеет дело с историей, — нужно сказать о том, что сегодня основная линия разделения между историей и поэзией существенно сместилась по сравнению со временами Аристотеля и даже Альстеда. Если прежде она пролегала между res gestae и res fictae — т. е. между тем, что происходило или было сделано, и тем, что было придумано, — то сегодня она в значительной степени определяется наличием или отсутствием повествования. В последние несколько десятилетий прошлого века целый ряд исследователей задались вопросом о том, как историческое повествование, нарратив, соотносится с «тем, что происходило» — или, если воспользоваться терминами формалистов, как фабула (т. е. последовательность событий) соотносится с сюжетом. Философ и историк Хейден Уайт в известной книге «Метаистория» на материале XIX века показал, что историки пользуются теми же приемами, что прозаики, авторы художественных книг, выявив в их трудах и наличие сюжетов, и драматическую композицию, и стилевые/жанровые черты, которые, как прежде считалось, являются исключительной прерогативой художественной литературы. Таким образом, перед историком стоит задача не просто изложить факты, но выстроить их в более или менее стройную систему, изложение которой имеет, как и художественное произведение, хотя бы начало, середину и конец, — превратить фабулу в сюжет. Сюжета, однако, нет у самой истории, которая происходит безостановочно и плохо поддаётся схематизации по образцу классического романа, о котором мы обычно можем сказать, кто из героев — хороший человек, а кто плохой, о чем и зачем нам рассказывали и, наконец, чем кончилось дело. Простое последовательное изложение фактов через запятую оказывается даже не хроникой, а, по классификации Уайта, анналами. В хронике уже есть хотя бы самые простые связки: «после того, как», «перед тем», «в это же время», — но хроника, как и анналы, ничем не заканчивается, обрываясь в настоящем времени хрониста. История же представляет собой связное повествование — но только постольку, поскольку мы желаем, чтобы оно было связным. Уайт задается вопросом о том, «какое желание задействуется, какое стремление воплощается фантазией, состоящей в том, что события представлены правильно только тогда, когда это представление демонстрирует формальную связность, присущую истории (story)»?
Алла Горбунова родилась в 1985 году в Ленинграде. Окончила философский факультет СПбГУ. Автор книг стихов «Первая любовь, мать Ада» (2008), «Колодезное вино» (2010) и «Альпийская форточка» (2012). Лауреат премии «Дебют» в номинации «поэзия» (2005), шорт-лист Премии Андрея Белого с книгой «Колодезное вино» (2011). Стихи переводились на немецкий, итальянский, английский, шведский, латышский, датский, сербский, французский и финский языки. Проза печаталась в журналах «Новый мир» и «Новые облака», рецензии и эссе – в «Новом мире» и «Новом литературном обозрении».
Леонид Шваб родился в 1961 г. Окончил Московский станкоинструментальный институт, жил и работал в Оренбурге, Владимире. С 1990 г. живет в Иерусалиме. Публиковался в журналах «Зеркало», «Солнечное сплетение», «Двоеточие», в коллективном сборнике «Все сразу» (2008; совместно с А. Ровинским и Ф. Сваровским). Автор книги стихов «Поверить в ботанику» (2005). Шорт-лист Премии Андрея Белого (2004). Леонид Шваб стоит особняком в современной поэзии, не примыкая ни к каким школам и направлениям. Его одинокое усилие наделяет голосом бескрайние покинутые пространства, бессонные пейзажи рассеяния, где искрятся солончаки и перекликаются оставшиеся от разбитой армии блокпосты.
Александр Бараш (1960, Москва) – поэт, прозаик, эссеист. В 1980-е годы – редактор (совместно с Н. Байтовым) независимого литературного альманаха «Эпсилон-салон», куратор группы «Эпсилон» в Клубе «Поэзия». С 1989 года живет в Иерусалиме. Автор четырех книг стихотворений, последняя – «Итинерарий» (2009), двух автобиографических романов, последний – «Свое время» (2014), книги переводов израильской поэзии «Экология Иерусалима» (2011). Один из создателей и автор текстов московской рок-группы «Мегаполис». Поэзия Александра Бараша соединяет западную и русскую традиции в «золотом сечении» Леванта, где память о советском опыте включена в европейские, израильские, византийские, средиземноморские контексты.
Игорь Лёвшин (р. 1958) – поэт, прозаик, музыкант, автор книг «Жир Игоря Лёвшина» (1995) и «Петруша и комар» (2015). С конца 1980-х участник группы «Эпсилон-салон» (Н. Байтов, А. Бараш, Г. Кацов), в которой сформировалась его независимость от официального и неофициального мейнстрима. Для сочинений Лёвшина характерны сложные формы расслоения «я», вплоть до погружения его фрагментов внутрь автономных фиктивных личностей. Отсюда (но не только) атмосфера тревоги и предчувствия катастрофы, частично экранированные иронией.