Свидетель - [32]

Я всхлипнула. В голову прокрались страшные детские сны, которые я до сих пор хотела забыть: о жестоких пиратах, заставляющих страдать похищенных с корабля жениха и невесту, терзая их друг у друга на глазах. Однажды приснившись, этот сон перестал быть сном. Еще совсем маленькой, я закрывалась одеялом с головой и, заложив между ногами подушку, прокручивала его в воображении, испытывая легкий страх, граничащий с удовольствием. А потом изнывала от стыда, всячески пытаясь помочь маме и папе и угодить… Я выросла, а привычка до сих пор осталась. Янина постоянно приговаривала с усмешкой: «Опять хочешь показать всем, что ты „хорошая“?»

Став старше, я сумела задавить в себе желание испытать это странное возбуждение, вызывающее потом душевные страдания. Я просто забила его глубоко внутрь, как осиновый кол в гроб ведьмы.

Вина и стыд шагали за мной по пятам, не изгоняемые, вечные спутники, особенно в том, что касалось любви. Помню свой первый поцелуй: мне было четырнадцать, остроумный второкурсник Стасик, очаровавший шутками и пением под гитару, посадил меня на колени и поцеловал, мгновенно сделав пьяной. Во вспыхивающих на стенах пятнах светомузыки моя голова кружилась, его тепло завораживало, а он не отрывался от моих губ. И это было прекрасно. Потому что я была влюблена в него и верила в волшебство — в то, что из первого поцелуя рождается свет, и радость, и блаженство.

Они растаяли следующим же утром, когда соседка при виде меня покачала головой: «Рано тебе еще в проститутки записываться. Мать по больницам, отец по командировкам, а ты! Не стыдно?» Я залилась краской, не зная, что ответить. Это мать Стасика с негодованием растрезвонила всем о моем «грехопадении». С того дня тетки нашего двора принялись радеть о моей морали, попутно запрещая дочерям дружить с «падшей». Женька вызвал Стасика на дуэль, и тот, бледный, как стена, просил перед нами прощения, ведь «ничего не было»…

И у меня, наученной горьким опытом, потом долго «ничего не было», пока в девятнадцать моим первым мужчиной не стал пьяный муж старшей подруги. Он попросту изнасиловал меня в день годовщины их бракосочетания… Сколько лет я обходила не то что их дом, весь квартал стороной. Возможно, всё было по одной и той же причине — потому что карма наступала на пятки, подхлестывая виной и стыдом.

А я, как многие девчонки, мечтала о большой любви, мечтала стать женой кому-то, верной и любящей, и мамой двоим или трем ребятишкам. Я делала всё, чтобы стать лучше, чище, чтобы заслужить это. А теперь говорю о себе в прошедшем времени… Возможно, все и было бы, если б не Валерий!

«Как же я ненавижу его! — подумала я, сжав кулаки, и поймала себя на мысли, что сделала бы с ним то же самое, чтобы он прочувствовал эту безысходность, эту боль в спине и внутри бедер, эту сухость во рту, голод и страх… И тут же закрыла лицо ладонями, осознав: но, Боже, ведь это замкнутый круг: Матхурава заставил страдать Сону, Валерий меня… А что, если это не первый виток?…»

Дыхание перехватило. Темнота наступала мне на горло. И не надо было погружаться в медитацию и использовать тайные практики, я уже знала: так и было. Тьма играла со мной в свою игру, пустота — в свою, и перед глазами в светящихся пятнах пронеслась бесконечная череда повторяющихся историй. Я и Валерий, будто игроки, меняющие с каждой партией в Го камни черные на белые, и белые на черные, находили друг друга из жизни в жизнь, чтобы доставить боль или испытать ее. Задевали рикошетом тех, кто рядом, растягивали стыд и вину на тысячелетия. Ради чего?

Тишина молчала, предлагая самой найти ответ.

На меня навалилась усталость и ощущение бессмысленности.

— Я не знаю! Не знаю… — пробормотала я, чувствуя во рту горечь, а в душе глубокое омерзение ко всем этим запутанным узлам извращений.

Захотелось перестать играть по дурацким правилам, установленным неизвестно кем. Ни один из нас не хорош, что уж говорить? Я — тиран и жертва одновременно. И он. Я могу винить Валерия бесконечно. Он может бесконечно винить меня, чтобы потом по очереди сгорать от стыда. Зачем?

Где-то я читала, что в душе каждой жертвы живет тиран, а тиран глубоко в душе — жертва. Их обоих питает одно и то же — ненависть, оборотная грань любви, как нелюбимая сторона виниловой пластинки, как колодец в поле, наполненный отравленной водой. Ненавистью так легко заразиться и болеть вечно. Но что если я откажусь играть? Откажусь ненавидеть? Я не могу, не хочу больше…

— Вдруг за этим смерть? — дрогнуло сердце.

— Пусть, — ответила я устало. — Я не вижу сейчас своих рук и бедер, но я есть. Я не вижу своего лица без отражения, но я есть. Я не чувствую заледеневших от холода и тревоги пальцев, но я есть. Тела меняются, как маскарадные костюмы, а я есть. Жизни проходят, и я есть. Значит, я — что-то большее, чем то, что хоронят? Возможно, меня похоронят завтра, и я унесу в другую жизнь жажду мести? И опять… И опять? Не хочу. Это всё так мерзко, что должно прекратиться.

Темнота душила:

— А как же боль?

Я закусила палец, и боль обожгла на миг, но затем растеклась, постепенно стихая.

— Я боюсь боли, — шепнула я в никуда, — но мое тело уже страдает… И будет страдать потом. Послушай, что лучше: тысячу раз или один, но последний? Нестерпимо, но уже навсегда? — Я куснула себя за палец сильнее, пока не почувствовала соленый вкус крови, и прошептала: — Я принимаю всё, что будет. Я принимаю боль. Я принимаю унижение. Я принимаю смерть. Пусть…