Свидания в непогоду - [8]

— Как же так, — спросил Шустров. — Ведь в области ваше отделение, кажется, не на плохом счету?

— Не знаю, может быть, — не очень последовательно ответила Нюра. — Народ у нас хороший, это верно. И Нуинладно ничего, добрый.

— Что это за «Нуинладно»?

— Это у нас Якова Сергеича так зовут. Как скажет: «Ну, ин ладно!» — значит, всё в порядке. Доволен…

Приподняв голову, она хотела сказать что-то еще, но впереди, на тропе, мелькнула колеблющаяся тень, и в ту же минуту мужской надтреснутый голос забрал вдруг тягостно-высоко:

Ты ждешь, Лизаве-е-та,

А-ат мужа приве-е-та…

— Петро Жигай, ремонтный слесарь, — без боязни, скорее с сочувствием, сказала Нюра.

Тень приблизилась. Увидев маячившую фигуру, Арсений по имени и смутному обличью признал в ней ремонтника-крепыша, который работал на площадке с Лесохановым.

— Вы, может быть, не поверите: золотые руки у человека, пока трезвый, — шепнула Нюра, потягивая Шустрова к краю тропы.

Шустров с Нюрой в сторону, и Петро туда же. Остановился, пошатываясь, — руки в карманах, — пьяно и бессмысленно ухмыляясь.

— Петро, Петро, как не стыдно, — сказала Нюра. — Сейчас же домой иди. Небось Евдокия разыскивает.

— Виноват, Нюрочка. — Петро качнулся, пригнув голову к Шустрову, точно боднуть хотел. — Виноват, товарищ инженер… Только Нюра и одна дорогу найдет, без провожатых. Верно, Нюрочка? Зачем они тебе? — И вдруг сорвался, выхватил руку из кармана: — Ты, собственно, кто таков? Откуда?

— Проходи куда идешь, — сказал Шустров.

— А вот не пойду. Тебе что за дело?

— Петро, Петро, как не стыдно!

Обойдя заупрямившегося слесаря, Шустров и Нюра пошли дальше.

— «…и всю но-о-чь до рассве-е-та…» — взмыл за их спинами голос, будоража сонную Снегиревку.

— Часто он такие концерты задает? — спросил Шустров.

— Когда как, — вздохнула Нюра. — Жаль парня: у него выговоров — вагон и целая тележка. А тут еще неприятность с этой кражей: его, кажется, подозревают.

Шустров усмехнулся:

— Пить-то надо на что-нибудь…

Минут через десять тропка вывела их в плохо освещенный проулок. У трехоконного домика с палисадником Нюра остановилась. На половину дома и два освещенных окна падала тень от водокачки.

— Вот я и дома. Спасибо вам, — сказала Нюра, высвобождая свою руку из руки Шустрова.

Он только теперь повнимательней пригляделся к спутнице: лицо простенькое, чистое, глаза под белесыми бровями смотрят доверчиво, словно чего-то выжидают.

— О вас уж, верно, беспокоятся, — сказал он, кивнув на освещенные окна.

— Это Глафира с Люськой, — без пояснений ответила Нюра.

Они попрощались, и Шустров не спеша, легко отыскивая дорогу, вернулся к зданию конторы.

Впечатления дня были несложны, хотя и пестры, как сама Снегиревка. После прогулки запасенные бутерброды пришлись кстати. Запивая их минеральной, Шустров подумал, что пренебрегать ромом, пожалуй, и не следовало бы, — в комнате было довольно свежо. Мысль о роме живо вызвала в его памяти лицо с янтарным локоном, затем неясно представилось другое — простенькое, с выжидающим взглядом, и наконец, стирая эти мимоходом запечатлевшиеся черты, отчетливо явилось третье — с темными кудряшками и опущенными уголками тонкого рта — лицо Марии, жены.

— Глупости, ты это брось, — сказал вслух Арсений и взглянул в зеркало.

Он увидел светлые, серьезные глаза, раздвоенный, круто очерченный подбородок — фамильный, шустровский подбородок, вместительный лоб. В детстве мать ласкательно и полушутливо звала его «голубцом» — не из-за цвета ли глаз? Позже он узнал, что так на Орловщине называли в старину былинного лихого коня, а по его подобию и человека, которому сулили успех в жизни. Не потому ли мать прочила его чуть ли не в артисты, а ровесники почти всегда признавали за ним старшинство? Он отодвинул зеркало, прищурился… Институтские товарищи говорили, что у него женственные черты лица, женщины находили их мужественными. Если губы сложить плотнее — на скулах четко проступят твердые желваки и всё лицо станет энергически жестким, волевым. Нет, женственность не про него!..

— Глупости, — повторил он и резко отставил зеркало. — Идиот!

Встал. Приоткрыл занавеску.

Улица терялась в сизой мгле, лишь кое-где пятнил ее свет ламп. Ни одного звука, ни одного прохожего, словно был уже поздний час ночи.

Он вдруг остро почувствовал отчужденность от привычной городской среды. Снова, как в недавние дни, подумалось ему об этом непредвиденном переводе на село, об Узлове, который так решительно и быстро повернул его судьбу. Ведь как всё хорошо складывалось у него: райкомовская работа по душе и, кажется, по призванию, определившееся положение, ясные перспективы. Ему пришли на память институтские однокашники, — у кого и как сложилась жизнь. Раньше он мало интересовался этим, но сейчас защемило; вспомнилось, что один остался при кафедре электрооборудования, другой устроился конструктором на заводе сельхозмашин. Были среди них и такие, которые не задумываясь уезжали к черту на кулички, в какую-нибудь Кулунду. Арсений не пытался понимать их: у каждого своя тропа, каждый руководствуется своими соображениями. А вот его, как котенка, взяли за загривок и перетащили в другой дом. Теперь живи в ожидании призрачных перемен, начинай с азов давно забытое.