Свидания в непогоду - [65]

— Я не о машине. — Лесоханов запнулся. — О долге, что ли… Перед собой, перед людьми.

— Понимаю, Андрей Михалыч… Я вот тоже подумал сейчас. Был я в четверг в райкоме, на семинаре. Подошел в перерыв Береснев, спрашивает: как Шустров работает, как ладите с ним? А что́ я могу сказать? Он сам по себе, мы сами по себе. Тогда Береснев и говорит: «Отчет его послушайте на партийном бюро или, еще лучше, на собрании. Как коммуниста и как руководителя послушайте, да построже, попридирчивей». Так и сказал — слово в слово.

— Что ж, отчет — это дельно, — ответил Лесоханов. — Пусть и о себе расскажет, и, главное, людей послушает… Правда, не перед Новым бы годом.

Земчин невесело усмехнулся:

— Боишься, Андрей Михалыч, настроение испортим человеку?

— Боюсь, будут ему орехи на елку.

— Народ крепко недоволен им, это верно. Мне вот, грешным делом, сдается иногда: не подвернись этот самый Арсений Родионыч Узлову, или кому там, под руку, — работали бы мы преотлично и с Яковом Сергеичем. И снимать его не было никакой необходимости, в этом я крепко убежден. — Земчин смахнул пот со лба, глубоко перевел дух. — Странный он всё-таки человек, Шустров наш: всё будто в верхах пари́т. И вот ведь что удивительно: по всем, как говорится, пунктикам, кажется, наш. И на комсомольской работе был, и отец, видишь, Герой Труда, и сам вроде человек неглупый…

За кабиной, в кузове, шумели о чем-то своем ремонтники. Андрей Михалыч подергал затекшей ногой, сел удобней.

— Бывают, Федя, завихрения в мозгах, и не у таких бывают, — сказал он, помолчав. — Дурное-то в жизни всегда прилипчивей, чем доброе. А здесь дурное именно в том, что человек в оценке себя и своих поступков теряет чувство меры.

— Возможно, — сказал Земчин. — Только делу от этого не легче.

— Дело — само собой, но тут прежде всего надо о человеке подумать… Тебе, может, покажется странным, — Андрей Михалыч пригнулся к баранке, — а я вот думаю иной раз, что Шустров и сам тяготится своей отчужденностью. И хочет переломить себя, а не удается. И тут мы обязаны осторожно помочь ему… Человек в жизни, Федя, что корабль в море, — не помню, Маяковский, что ли, об этом говорил. Всякая дрянь к днищу прилипает, пока в дороге, а в док поставишь, поскоблишь, и опять — в добрый путь!

— Ну вот и поскоблим, — отозвался Земчин. — На пользу бы только пошло. А то ведь и так бывает: в одном месте продраят человека, он в другом наверстывает…

Они умолкли. Синяя пелена опустилась на холмы, вблизи зажглись огни Снегиревки. Перед самым въездом в поселок впереди показался попутный «газик» с «победой» на прицепе.

— Легок на помине, — сказал Земчин.

— Вижу, — сказал Лесоханов.

Земчин просигналил. Из окна «газика» выглянул дядя Костя, из «победы» — Шустров. Машины поравнялись. Шустров рассеянно взглянул на сидевшего за рулем Земчина, улыбнулся Лесоханову и что-то, кажется, крикнул. В поселке Земчин свернул направо, к мастерским, дядя Костя подался влево и через минуту выехал на Лесную, к новому дому.

У крыльца, на скамеечке, сидели женщины, выбравшиеся к вечеру на оттепель, по раскисшему снегу — было еще видно — бегали ребятишки. Они первые и окружили «победу», когда дядя Костя подогнал ее к сараям. Взмахивая длинными косицами, к Шустрову подбежала дочь, влетела смаху в раскрытые его руки.

— Вот, Ирёха, игрушка тебе новая; жалко, не заводная, — сказал он, поглядывая на женщин.

Подошли Мария с Евдокией, Серафима Ильинична.

— Что ж не своим ходом, Арсик? Еще не готова?

— Самая малость осталась, Мария Михайловна, — поспешил заверить дядя Костя. — В двигателе кое-что да амортизатор заменить.

— Начать да кончить, — сказал Шустров.

Он был не рад, что связался с этим канительным делом. Увлеченный поначалу идеей дяди Кости, он довольно быстро собрал нужные для покупки восемьсот рублей (один батя — правда, с дотошными расспросами по телефону: как, да зачем, да стоит ли? — отвалил пятьсот). Но дальше возникли непредвиденные трудности. Вопреки ожиданиям Шустрова никто из своих механизаторов, кроме дяди Кости, не вызвался помочь ему в ремонте «победы», а у самого для этого не хватило ни опыта, ни желания. Пришлось отдать машину на сторону, знакомому механику из дорожного управления, но и тот не сделал всего, что обещал.

— Ничего, Арсений Родионыч, что-нибудь придумаем.

Шустров обернулся на голос: к машине подошел Лесоханов.

— Ей-богу, Андрей Михалыч, совсем пустяки здесь, — опять поспешил дядя Костя; видно, совесть не давала ему покоя: сосватал же начальнику такую штуку!

Женщины отошли к скамье, разбежались и ребята. Откинув капот «победы», дядя Костя жег спички, показывая Лесоханову, что надо доделать в двигателе. Андрей Михалыч вставлял свое слово. Шустров тоже склонял голову к мотору, расспрашивал, советовался. Потом все трое закатили «победу» в сарай, и дядя Костя уехал.

— Что у нас нового, Андрей Михалыч?

Лесоханов в темноте улыбнулся, сказал, подвигаясь к дому:

— Самая приятная новость — видели наверно — Земчин за рулем снова сидит, и сидит уверенно. — Он хотел добавить: «не в пример другим», но воздержался.

— Да, видел.

— А еще — что ж… Крутогорцы приезжали с проверкой обязательств… У вас-то какие успехи? Что там, в хозяйствах, слышно?