Свидания в непогоду - [63]

Так надежды сменялись разочарованием и неуверенность — решительностью.

Заботы об автоколонне привели однажды Шустрова в исполком соседнего, Крутогорского района. Знакомый председатель выслушал его с любопытством, затем спросил без всяких околичностей: «А тебе, собственно, что за дело до моего района? Или полномочия имеешь?» Нет, полномочий не было, и ссылка на Узлова не помогла. История получила неприятную огласку, за которой последовал внушительный разговор с Бересневым и Прихожиным, напомнивший Арсению слова Бидура: «Не в свои сани садишься». Вскоре за подписью того же Узлова пришло постановление — организация колонн поручалась в нем транспортным конторам. И дело само собой свернулось…

Но хлопоты с графиком продолжались — и на усадьбе, и в поездках. Летели снежная пыль и грязь из-под колес «газика», дни наматывались, как цифры на барабанчик спидометра. Вот он, перед глазами: крутит себе да крутит, никаких забот…

— Дай-ка, дядя Костя, бараночку!

Это было неожиданно — чувствовать себя всё уверенней за рулем, подчинять своей воле бег машины. И дядя Костя был доволен: ученик оказался смышленый и, при своей должности, не из капризных. Как-то в дороге он сказал Шустрову:

— Вы в «Зеленой горке» Чигирина знаете?

— Кто такой?

— Ну!.. Домовитый старикан. В колхозе он не работает, лесной живностью промышляет, а живет, что помещик. Но это к слову… Встретил его на днях — покупателя на «победу» ищет.

— Так что же?

— Вот я и думаю: вам бы прибрать ту «победу».

— К чему она мне?

— Как — «к чему»? Своя машина никогда не повредит, особо в вашем звании… А машину посмотрел я. Поезжана, правда, сильно: мотор и задний мост почитай что менять надо. Так думаю, рублей за восемьсот отдаст. Дешевка!

— Куда мне рухлядь! — отмахнулся Шустров.

— Не скажите, Арсений Родионыч… У нас мальчики из барахла вон какие чудеса выделывают. Ручаюсь — как новая будет!

— Так что же, дядя Костя, думаешь я за счет государства обживаться буду?

— Избави бог, зачем! — вспугнулся дядя Костя. — Мало ли в лом списываем? И из ничего можно конфетку сделать!

Шустрову никогда не приходила мысль обзаводиться своей машиной, но предложение дяди Кости показалось заманчивым. Своя машина закрепит пробудившийся интерес к технике, и может быть даже лучше, что именно такая, которую надо обновлять — сам, своими руками всё опробует, восстановит. И чем больше обдумывал он новую идею, тем больше нравилась она ему. «В конце концов, и деньги не проблема. Около трех сотен есть на книжке, да еще если батю сагитировать…»

— Ты посмотри-ка лучше эту «победу», потолкуй со стариком, — сказал он на другой день дяде Косте. — Может, и в самом деле раскошелюсь…

А дня через два-три за ужином он впервые поделился мыслями о машине с Марией.

— Делай как считаешь лучше, — сказала она.

— Тебя это не интересует?

— Меня многое интересует, Арсений, — ответила Мария. — Но много ли ты со мной говоришь? Спасибо, что хоть сейчас поставил в известность.

— Не в известность, а хочу узнать твое мнение, решить совместно.

Он размышлял: сердиться или извинить Марии ее непредвиденное равнодушие? И, испытывая знакомое беспокойство, насторожился: что скрывается за этим равнодушием?.. В сущности, она права, и не следует спешить со своим мелочным раздражением. Все дни он в конторе, сутками в разъездах, давно не интересовался, как ей работается в детском саду, как с учебой. И теперь показалось ему, что Мария как-то потемнела с лица и уже мало оставалось в ней от былой жизнерадостности.

— Не обижайся, Маша, и — выше голову, — сказал он после ужина, обхватывая ее за плечи и привлекая к себе. — Ты же знаешь, сколько у меня хлопот.

Мария смутилась, как в девичестве, взяла его руки в свои. Они сели на тахту, у приемника. За окном горели крупные звезды, и где-то там, в кромешной пропасти, летел спутник, — короткие сдвоенные сигналы его сочились из динамика.

— Я ведь знаю, я вижу, что тебе трудно, — говорила Мария, положив локоть на валик тахты. — Но и меня пойми, Арсений. Ты помнишь, как я стремилась в Снегиревку… всё равно куда, лишь бы с тобой и — ближе к жизни, к людям. А теперь вот сама не знаю, что со мной… Какая-то неудовлетворенность…

— Это, должно быть, с непривычки, Маша, — успокаивал он ее, сам уже успокоенный. — Всё перемелется. Вот будешь специалистом, и хандрить некогда будет.

— Нет… Это не то, не об этом…

Ей трудно было говорить. Неясные мысли теснились в ней, короткие разговоры со снегиревскими женщинами беспорядочно чередовались в памяти. И то, что всегда беспокоило ее в этих разговорах — какие-то недомолвки, недосказки, не говорившие об ее муже, но угадываемые ею, — всё это и сейчас выбивало у нее почву из-под ног.

Среди этих недосказок, осуждавших, казалось ей, его отчужденность от людей, одна, такая же неопределенная, как и другие, сосредоточила на себе внимание Марии. Она угадывала порой намеки на какую-то близость мужа с бывшей диспетчершей. Однажды Евдокия, уступая ее настойчивости, призналась: да, и она что-то слышала, но сама ничего не знает. Догадку как будто подтверждали и встречи с Нюрой: та всегда опускала глаза и сторонилась или быстро проходила, точно и в самом деле была в чем-то виновата перед Марией. И хотя Мария чувствовала, что поступит сейчас неразумно и едва ли себя успокоит, — крепиться она больше не могла. Собравшись с силами, она сказала: