Свидания в непогоду - [59]

— Не совсем, — уклончиво ответил Шустров. — Федор Иваныч кое-что подсказал.

Прихожин достал из кармана перчатки, блокнот. Листая его, спросил невзначай, не поднимая головы:

— Кстати, давно собираюсь спросить тебя: что это ты вдруг Нюрочку отпустил? Такой замечательный работник…

— Какую Нюрочку?

— Лобзик. Диспетчершу свою.

В короткий миг до ответа Шустров и сам догадался, о ком спрашивает Прихожин. И в этот же миг мускулы его неприятно расслабли. Собираясь с силами, он сказал как можно спокойней:

— Таково было ее собственное желание. Противиться не мог, — и — точно с головой в прорубь: — А что это ты вдруг о ней? Жаловалась? К тебе приезжала?

— Да нет… — Прихожин сунул в карман блокнот, непонятно улыбнулся. — К тому говорю, что вспомнил вот: с дитём ее вчера хлопотал, с яслями. У нее же прибавка…

— Это я слышал, — сказал Шустров.

Прихожин уехал, а Шустров, расстроенный, пытаясь взять себя в руки, шагал по коридору. Загадочная улыбка председателя исполкома преследовала его. Не был ли весь этот разговор искусно расставленной ловушкой? Он ругал себя: с тех пор, как Нюра перешла на работу в дорожное управление, а затем уехала в роддом, ни разу не подумал о ней, вычеркнул из памяти, будто и не было ее. Теперь вот жди, изворачивайся… Он так встревожился, что хотел сейчас же выехать в Снегиревку, но в эту минуту из приемной позвали:

— Товарищ Шустров! Павел Алексеич ждет вас!

Шустров подтянулся и, готовя себя к возможным неожиданностям, вошел в кабинет. Полуобернувшись к круглому столику с графином и аппаратами, Береснев разговаривал по телефону. В кабинете он был не один: у стены, сбоку, сгибался на стуле Ильясов. Вид у Ильясова пасмурный, галстук сполз набок, на приветствие едва кивнул. «На бюро, видно, пропесочили», — подумал Шустров, и себя представил вдруг таким же — побитым, отрешенным…

— Садись, Арсений Родионыч, в ногах правды нет, — сказал Береснев, и подал Шустрову руку.

У Шустрова отлегло немного: раз секретарь обращается на «ты», шутит, значит настроен дружелюбно. Он сел, пригладил волосы.

— Так что вот, Лазарь Суреныч, дорогой, — говорил Береснев, обращаясь к Ильясову в том же дружелюбном и чуть усталом тоне. — На бюро тебе жаловаться нечего — сам кругом виноват. Весна на носу, а у тебя ни семян, ни инвентаря приличного. Зато мастерские соорудил, что тебе «Путиловец». А ведь не раз предупреждали тебя: не зарывайся, знай меру!

— Не для себя же старался, Павел Алексеич, — взмолился по-бабьи Ильясов.

— Тем хуже — не для себя: хозяйству ущерб нанес… Пойми, Лазарь Суреныч: черта лысого с такой механизации, которая отдачи не дает. Народ смеется над тобой: «Дайте, говорят, Ильясову атомный реактор, он и его к дойке приспособит».

— А что? Может, со временем так и будет.

— Сомневаюсь, Лазарь Суреныч, сильно сомневаюсь, — усмехнулся Береснев. — И скажи спасибо: выговором отделался…

Ильясов ушел, шаркая сапогами. Когда дверь за ним закрылась, Береснев закурил. Положив папиросу в пепельницу, сплел по привычке пальцы под подбородком, сказал раздумчиво:

— До чего же иногда тяжело талдычить таким вот, как Ильясов, одно и то же… Нелегкий это хлеб, Арсений Родионыч, руководить, очень нелегкий… — Он раскурил погасшую папиросу, махнул неопределенно: — Ладно… Рассказывайте, как съездилось.

Шустров доложил, не преминув высказать соображения о графике ремонта машин и об автоколонне, подкрепить их ссылкой на Узлова. Береснев посматривал на него из-под сдвинутых бровей, и как будто с приязнью. Выслушав, сказал в шутливом тоне:

— Видишь как, даже в газете пропечатали!..

Встал из-за стола, потянулся косолапо, — мужиковатый и, как всегда, разномастный: синяя гимнастерка, серые брюки на выпуск.

— Всё, Арсений Родионыч, хорошо ко времени, — сказал, наливая воду в стакан. — И график, и колонна — всё это дело, видимо, нужное, но я не уверен, что для нас оно сейчас главное. Сейчас важно реконструкцию завершить, технологию отладить.

— Это само собой, — заметил Шустров.

— Продумайте всё же экономическую целесообразность того, что вы предлагаете, подсчитайте. — Отпив глоток воды, Береснев сел на место. — И вот еще что, Арсений Родионыч… Не помню, Бендер, кажется, в «Двенадцати стульях» говорил: «Идеи наши, деньги ваши». Нам эта прожектерская формула не к лицу, но забывать ее не следует. Ведь можно высказать кучу всяких идей ради самих идей, не заботясь, насколько они нужны, во что обойдутся государству. Опасен для нас этот бендеровский подход. Выступил зачинщиком полезного дела — обоснуй его, да сам первый и рукава засучивай, не жди у моря погоды… Вот так-то, Арсений Родионыч. — И поднялся, расстегивая ворот гимнастерки.

По дороге в Снегиревку Шустров не скоро разобрался в пестром клубке впечатлений от этих дней и встреч. Страхи из-за Нюры скоро поулеглись, отошли на второй план. Должно быть, Прихожин спросил о ней невзначай, — иначе сказал бы сразу. Затем по свежим следам перебрал он разговор с Бересневым. Тут задним числом явились недоуменные вопросы: случайно ли Береснев принял его в присутствии Ильясова, отчитывал при нем председателя колхоза? Вспомнились слова секретаря относительно вправки мозгов «таким вот», его сетование на нелегкий хлеб руководства, — не к нему ли, Шустрову, относилось всё это? И, наконец, отчетливо возникла в памяти встреча с Узловым, — к ней неизменно возвращался круг его впечатлений.