Свидания в непогоду - [41]

Говорить с нею было легко — ни о чем — и очень трудно. О политике, об искусстве и даже о последних газетных новостях, исключая тех, что публикуются на четвертых страницах, она имела слабое представление. «Бедный твой геолог не оттого ли ударился в камни?» Но живо и вволю она рассказывала обо всем, что видела у буфетной стойки. Чуть захмелев, Арсений ближе придвигал к ней стул. Ничего не стоило по-мужски крепко схватить ее. Шутливо он клал на ее плечо руку, она так же шутливо ударяла его по пальцам, отодвигалась. Он протягивал другую руку, и тогда Луиза вся вдруг поджималась — тронь, и развернется смаху, как пружина.

— Отстань, слышишь?.. Трус! Не верю тебе вот ни настолечко!

И в поздний час, возмущенный собой, Шустров выходил от нее. Возвращаться к Лесоханову не хотелось. «А!.. теперь всё равно!» — говорил он себе и, огибая поселок, задворками минут через двадцать подходил к трехоконному домику у водокачки.

Вытянувшись вдоль стены у крайнего окна, он дробно постукивал по стеклу. Ждать приходилось недолго: занавеска приоткрывалась, и спросонья испуганно-радостное показывалось лицо Нюры. Оправляя волосы и сбившуюся с плеча рубашку, она понимающе кивала. Шустров неслышно поднимался на крыльцо. Воровато скользила задвижка, и, минуя темные сенцы, он входил в теплую полуосвещенную комнату. Он неторопливо, как дома, раздевался, а Нюра, успев ополоснуть лицо, посвежевшая, счастливо оглядывала его:

— Я всё ждала, Сенек… И вчера ждала…

— Хлопот много, Нюрочка. Сама знаешь.

— А сейчас чтой-то так? С дороги?

— Д-да… В «Зеленой горке» был.

— Ой, — всплескивала руками Нюра. — Почему не сказал? Им надо культиваторы получить. Давеча сам Яков Сергеич сколько звонил… Кушать, наверно, хочешь? — спохватывалась она. — Голоден?

— Нет, — отводил глаза Шустров. — У Володи плотно поели… — Ложь претила ему, но ничего лучшего нельзя было придумать.

Нюра давно знала, что он женат. В памятный вечер, когда вот здесь она доверчиво припала к нему, он напомнил ей об этом, добавив обиняком, что оба они люди семейные, а значит, и в равной степени ответственные за свои поступки. «Ах, что об этом… ничего не нужно», — только и сказала тогда Нюра — и он понял ее слова как согласие принять свою долю ответственности.

Многое смущало и, казалось, даже унижало его в этой неведомо как закрепившейся связи. Смущала безответная доверчивость Нюры, неприхотливая и беспокойная ее работа на диспетчерском коммутаторе, постоянная готовность услужить всем, принять удар на себя: «Всё Нюра виновата!..» Смущала девичья чистота и свежесть ее комнаты, пахнувшей почему-то душистым мылом, и особенно стоявший за шкафом, в углу, сундучок с постелью, — по ночам там блаженно всхрапывала белобрысая, на мать похожая, девчушка. Стыд за себя и за Нюру порой овладевал им, но он отмахивался от докучливого замешательства и успокаивал себя: «Глупости, брось об этом…»

Случалось, он заходил к ней в поздний час действительно после двух-, трехдневных отлучек, и тогда Нюра бесхитростно сообщала ему снегиревские новости, небесполезные для него.

— Ты знаешь, был сегодня Прихожин, — говорила она, боясь сдвинуть руку, онемевшую под тяжестью его головы. — Настаивал взять кого-нибудь в завмастерскими. А Андрей Михалыч ни в какую: «Пока обходимся», — и всё!

— Он чудак; правильно Климушкин говорит о нем. Не от мира сего, — веско, с сознанием своей правоты, замечал Шустров.

— Что ты, Сенек… Такого человека поискать! Он, знаешь, когда приехал сюда, ей-богу ночами не спал, а и спал, так в мастерской. Крутился, как белка… С жильем-то еще плохо было, так он, как комнату получил, передал ее Земчину — у того двое ребят, и сам без ног… Вот он какой, Андрей Михалыч! И жена у него хорошая, добрая. — И, прижимаясь к щеке Шустрова, с неумелой игривостью спрашивала: — А у тебя какая?

— Это не имеет значения, — отвечал он, сдерживая досаду.

Перед сном, прибирая белье, она вдруг восклицала:

— Ой, Сенек, у тебя носки прохудились! Как можно!

Это была совсем уже досадная проза, и Шустров тяжело опускал веки. А утром, еще затемно, он натягивал заштопанные носки, одевался и, стараясь не разбудить Нюру, тихо выходил. Придя в контору вовремя, он, как и со всеми, здоровался с нею, справлялся о самочувствии, говорил о погоде, и она не подавала ни малейшего вида на недавнюю с ним близость, — разве только румянилось больше обычного чистое простенькое лицо. И хоть это утешало его…

4

Как-то в обед на улице Арсения догнал Климушкин; выйдя на полкорпуса вперед, укоризненно взглянул на него, заговорил, придыхая от бега:

— Нет, каково! И молчит, и не признаётся! А? Скромность, конечно, скромность, мать добродетели!

— Вы о чем? — покосился Шустров.

— Неужто не знаете? А это? — Выставив перед собой газету, Климушкин ткнул в нее пальцем, произнес с нарочитой торжественностью, как бы читая: — Особенно следует отметить инициативную работу молодого инженера-механизатора А. Р. Шустрова.

— Дайте-ка!

Широко расставив ноги, Арсений развернул газету, оказавшуюся областной, и, не обращая внимания на Климушкина, прочитал большую корреспонденцию — «Механизаторы пришли на ферму». Пока читал, память отчетливо воспроизвела доильный зал в «Светлом», беседу с журналистом, похожим на Малютку.