Свидания в непогоду - [37]

Солнце зашло. Низины заволакивались сумеречной синевой. Определив направление по чуть видневшимся Гришакам, Петро спустился с холма. Шагалось легко, снег певуче скрипел под ногами. Гоня прочь беспокойную мысль о часах, Петро старался думать о товарищах, об испытании установки. Тишина в низине стала совсем необычной, настораживающей, и теперь хотелось поскорее уйти от нее.

Время шло, и Петро шел, не думая вначале о нем. А дороге всё не виделось конца; она стала почему-то ухабистой, скользкой и, кажется, не собиралась выползать из ольшаника. Может быть, было уже десять, а может быть, и к полуночи, — черт бы побрал эти часы! Вдруг у ног его замерцала широкая полоса голубоватого снега, и он узнал Жимолоху. За рекой ползли ввысь, переливались огоньки, точно кто-то разбросал по холму сияющие зерна. Сопровождаемый собачьим лаем, Петро вошел в Гришаки.

Из клубной клетушки, когда он открыл дверь, пахну́ло дымным теплом. Дядя Костя напяливал на плечи полушубок. Агеев — в пальто и в шапке — обтягивал на руках перчатки. У стола, подперев ладонью подбородок, стояла Васильевна.

— Пришел-таки, пришел! — обрадовалась она.

Агеев, гася на лице тревогу, спросил:

— Что так долго?

— Пока туда, пока сюда, — сказал Петро, выкладывая на стол сверток. — А вы что это? Куда?

— На именины собрались, — усмехнулся дядя Костя.

Развернув сверток, Агеев осматривал ремни; дядя Костя, тоже ощупывая их, прижмурил глаз:

— Слышь, Петро. А товар-то вроде как наш!

— Ты скажешь, дядя Костя, — ответил Агеев. — Печать, что ли, на них? Все одинаковы!

Петро потрогал ремни, ничего не сказал. Среди ночи он беспокойно проснулся. То ли приснилось ему, то ли вспомнилось, что говорила Евдокия следователю, — он увидел себя идущим в поздний час к баньке. Кругом тишь, луна мутно светит за деревьями, и он топает, а навстречу, от складского забора, движутся две темные фигуры — одна высокая, сутулая, другая вполовину мельче; приблизились к бане, потоптались и круто повернули к реке. «Что за чертовщина! Неужели они?» Петро закурил, поднес по привычке огонек к руке и сейчас же с досадой загасил его.

Глава шестая ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ

1

А в Снегиревке жизнь шла своим чередом — рядовая, будничная. В радужных от мороза обводьях вставало по утрам солнце над Жимолохой, но к полудню нагревались стекла окон и у каждого дома, неутомимо вызванивала капель.

На податливом, как пластилин, снегу отчетливо лепились ромбические следы автопокрышек, рубцы гусениц. От Зеленой горки и от дальних Новинских холмов вели они к мастерским и здесь схлестывались в путаном клубке.

Под закопченным фонарем-крышей в две смены гудели моторы. Убывала и вновь прибавлялась очередь больных тракторов и комбайнов. На земле алмазно вспыхивали огни электросварки.

У каждой машины — свой график, свои лекари-универсалы. Закончив наладку культиватора, Миронов весело подбрасывал рукавицы и принимался за ремонт тракторного двигателя, а некоторое время спустя сам же по праву мастерства обкатывал машину.

Всегда людно бывало в кладовке у Земчина. Ремонтники облюбовывали здесь узлы и детали, вызволенные из лома кладовщиком, обсуждали рационализаторские задумки, общественные дела. Иногда в двери страдальчески вытягивалось лицо Лаврецкого: «Федя, дорогой, выручай: нигде окаянных магнето не найду». — «Заходи, Степа, поищем», — приглашал Земчин. В редкие минуты, оставаясь наедине, он выволакивал из-под стола кирпич и, стиснув зубы, толкал его неживыми ступнями ног; ни на один день не оставляла кладовщика мысль снова сесть за машину.

В гул моторов и тарахтенье гусениц встревало вдруг заливистое тявканье: по площадке семенили Гайка и Шайба. За ними показывался Лесоханов. Принимая с механиком работу, Андрей Михалыч, если исполнитель внушал доверие, говорил коротко: «Дело!» — и доставал из кармана записную книжечку. А не внушал — дотошно проверял всё.

Больше, чем другим, не везло обычно дружку Миронова — Алеше Михаленко. По-флотски дисциплинированный, но самолюбивый, он не признавал за собой ошибок. Механизаторы грудились вокруг Лесоханова и Михаленко, подтрунивали над собратом, нетерпеливо и встревоженно ожидавшим приговора. Случалось, найдя огрех, Лесоханов говорил: «Что ж ты, Алеша, не спросил, как надо, запорол?» Михаленко артачился, и тогда Андрей Михалыч приподнимал голову: «Ну-ка, ребята, где Миронов?» — «Ладно, переделаю», — цедил Михаленко, зная, что дружок не обойдет шуткой и его.

— Пропиши ему ижицу в свою книжицу, Андрей Михалыч. По-флотски! — смеялись механизаторы.

В мартовский ветреный день дядя Костя короткими гудками известил Снегиревку о возвращении передвижки. Залепленная ошметками снега, машина подкатила к воротам мастерских. Ремонтники окружили ее, подошел Андрей Михалыч.

— Вот и опять дома, — улыбнулся Шустров, вылезая из кабины. Сторонясь дворняг, пожал руку Лесоханову, механику, кивнул другим.

— С успехом, конечно? — спросил главный.

— Порядок. Еще одна установка в активе!

Позади фургона разминались пообмятые в дороге Петро и Агеев. Перед тем, как идти, Агеев поднялся на лесенку фургона, взял чемодан. Эта поездка была для него последней в зиму: предстоял учебный отпуск, а там сессия, а там отпуск обычный. Как на дорогих свидетелей трудных и упорных минут своей жизни, смотрел он на топчан с жидким матрацем, на верстак и печурку. А Малютка подталкивал исподтишка Петра, мигал в сторону ларя: «С приездом, а?» Петро решительно мотал головой.