Свидания в непогоду - [21]

Зимним вечером как-то он отправился в поселковый клуб на занятие политкружка, которым, как и обещал Земчину, руководил с охоткой. Ему нравилось, что на занятия приходили почти все ремонтники, числившиеся в кружке. Так было и на этот раз.

Сидя во главе стола, в комнатке за сценой, Арсений улыбчиво смотрел на входивших слесарей и водителей, шутил и отвечал на шутки. Умытые, одетые по-домашнему, по-разному, в нерабочей обстановке, они и виделись ему разными, не лишенными интереса. Сейчас все они были для него кружковцами, учениками, и думать о них хотелось по-хорошему. «Весь механизаторский костяк здесь, — думал он удовлетворенно. — Вот на него и держи равнение».

Шустров говорил и о больших событиях в стране и о будничной снегиревской жизни. Как бы со стороны прислушиваясь к собственному голосу, он соразмерял его с настроением кружковцев — изменял, где надо, тембр, усиливал жестом, и случилось то именно, чего он обычно ожидал и более всего хотел: слушали его внимательно. Потом он дал волю людям высказаться и пошутить. Он не обиделся даже, заметив, что кузнец Малютка-Тефтелев клюет носом, а Миронов заговорщически нашептывает дяде Косте: «Гусарика пустить ему!» И пустили. И эта забавная сценка не помешала Шустрову: придет время, он снова овладеет их вниманием.

Здесь он был хозяином положения. И не новая мысль явилась ему: слово — вот его истинное призвание, в котором он может наиболее полно проявить свою индивидуальность, влиять на людей. Но он приглушал эту мысль. Она будоражила и уводила куда-то в нереальное, в сторону, как тропа, убегающая в заросли с большака.

К концу занятия сквозь тонкие переборки долетели из клубного зала звуки радиолы, шарканье ног. Держась внешне обычно, Арсений внутренне был приятно возбужден. Кружковцы разошлись кто куда, а ему захотелось побыть немного в зале. Через узкую дверь он поднялся на сцену и, чтобы не быть на виду, встал за кулисой.

Снегиревский клуб занимал ветхое деревянное здание. Всё в глазах Арсения выглядело в нем примитивно, и кроме редких дней занятий он наведывался сюда лишь в крайних случаях. В тесном, плохо протопленном зальце, прокручивались кинокартины, изредка выступали заезжие лекторы и артисты. Шустров брал у входа билетик и садился на любое приглянувшееся место. Перед началом сеанса по-над рядами роился говор хорошо знающих друг друга людей, иные перекликались из угла в угол, и было похоже, что одна большая семья собралась по-родственному отдохнуть. Чувство родства этих людей, занятых общим делом, живущих в одной географической точке, вполне осознавалось Шустровым, но теснота и шум претили ему, и, недосмотрев подчас картину, он уходил домой.

Стоя сейчас у кулисы, Шустров поглядывал на танцующих, на открытую дверь в маленькое фойе, сизое от табачного дыма. Постепенно недавнее хорошее настроение его тускнело, рассеивалось. Как он очутился здесь — не в клубе, нет, а вообще в Снегиревке? Зачем? Кому это понадобилось? У них свои интересы, у него свои. Он был здесь как рыба, выброшенная на мель…

Тесно в зальце. На обшарпанном пятачке кружатся, сталкиваются пары. У входа стоит Нюра в нарядном кремовом платье; на лице ее не понять что́: и робость, и досада, и какая-то радостная решимость. Незнакомый железнодорожник с плоским лицом наклоняется к ней; Нюра отворачивается и точно ищет кого-то. А вот в круг танцующих вошла Луиза, и как будто вода пораздвинулась под напором ловкого пловца. От света ламп янтарные волосы ее, освобожденные от наколки, переливаются, горят костром. Арсений выдвинулся из-за кулисы и почти сейчас же встретился с нею взглядом. Он колебался: спуститься ли в зал или уйти восвояси?

— Арсений Родионыч, пойдемте танцевать!

Он обернулся на знакомый голос. Сбоку подошла Нюра. Широко раскрытые глаза смотрели робко и преданно.

4

В эти месяцы, нежданно-негаданно для себя самой, посвежела, стала веселей Нюра. Будто ничего плохого не было в прошлом — ни трудной первой любви, ни тоскливых ожиданий прихода Лобзика. Когда это началось, Нюра и сама не скажет. Может быть, даже в тот теплый вечер бабьего лета, когда новый инженер впервые проводил ее до калитки дома. Ведь бывает же так? Бывает?

Возвращаясь по темной аллее в комнату для приезжих, Арсений и не подозревал в тот час, что диспетчерша долго смотрела ему вслед: «Окликнуть бы, вернуть бы…» В лунном мглистом свете она видела удаляющуюся фигуру, прислушивалась к шагам по жухлой листве, — они всё тише, тише, и силуэт растворился, исчез, а Нюра всё стоит и думает несвязно: «Славный… Петро бы опять не повстречался…» А вечер тихий-тихий к полуночи, и домой не хочется идти. Ходить бы вот так до петухов… Интересно, женат ли? Наверное; такой представительный, сдержанный, — не чета Юрке. Ах, Анютка, зеленая Анютка, какую ты допустила оплошность! И в ту ночь и в следующие долго не засыпала Нюра, но уже не одиночество, не тревожные думы волновали ее смутно, а точно солнечный луч пронизывал, звенел в каждой жилке: «Соберись, соберись. Твой час…»

По утрам Нюра помогала Кире Матвеевне разбирать почту. Раньше она делала это не часто, теперь почти каждый день. Увидит конверт с крупным размашистым почерком и именем отправителя: «М. М. Шустрова» — взгрустнет потихоньку. Одно «М» — это, должно быть, Мария или Майя; другое — Михайловна или что-нибудь в этом роде; во всяком случае, не сестра. Значит, видно, жена. И однажды она увидела на крыльце тонкогубую девушку в шубке, с двумя чемоданами, и Шустрова с нею. «Жена, жена», — ёкнуло сердце у Нюры, и сейчас же в ответ: «Ничего не надо, ничего. Пусть живут». Она никому плохого не сделает, тем более ему или ей. Видеть бы только его и хоть изредка быть вместе, идти рука об руку по старой аллее.