Свидания в непогоду - [19]

— Мороз и солнце! — повеселел он, сбрасывая одеяло.

Снег выпал в ночь — обильный, освежающий, лег белыми пуховиками на крыши домов, припудрил деревья, и опять похорошела, омолодилась Снегиревка.

Но холод и казенная неуютность комнаты для приезжих пробирали до костей. К тому же, оправдывая свое назначение, она время от времени давала приют командированным, и Шустрову приходилось делить с ними скуку вечерних бодрствований.

И Мария писала, что скучает, но больше тревожилась за него.

Как-то в начале зимы она прикатила под выходной — без Иришки, конечно, оставшейся с бабушкой. Он не поверил глазам, когда, возвращаясь из мастерских, увидел ее у крыльца конторы, пылающую от ходьбы и мороза, с двумя большими чемоданами. За чемоданы он отчитал ее («Разве так уж к спеху всё это?»), хотя попозже обнаружил там такие нужные вещи, как новая спецовка, литература.

В этот день как раз в комнате для приезжих застрял некий налоговый инспектор, старый говорун, подкреплявший хилое свое тело — стакан за стаканом — крепчайшим чаем. Инспектор вспоминал, как в этих местах вылавливал он когда-то самогонщиков. Из вежливости Мария поддакивала, а Арсений вяло тискал в руках платок. Так и не дождавшись конца этих историй, они вышли на улицу.

Обложенный сугробами голубых и палевых тонов, поселок искрился под солнцем. Морозило, но Жимолоха еще не стала; над черной ее и густой, как солярка, гладью клубился туман. За туманом призрачно угадывались холмы, такие же зыбкие, маревые, а повыше, в чистом небе, низко висело солнце — отчетливо круглое и неяркое.

Берегом реки Шустров повел Марию на Лесную улицу, где строился новый жилой дом. По мосткам они миновали овражек, за которым начинался заснеженный лес. Было тихо, лишь в овражке журчал, прыгая через камни, ручей, и в морозной солнечной тишине звуки его показались Марии прозрачными, радостными.

— Хорошо-то как! — всплескивала она руками.

Лесная оправдывала свое название. Низкие ели от земли до макушек кутались здесь в беличьи шубы, сосны роняли ленивые хлопья снега. Между их стволами уютно вписывались в зимний пейзаж и башенный кран и остов дома со снеговыми подушками в проемах окон.

— Вот здесь и будем жить, — говорил Шустров, взмахивая перчаткой в сторону дома и рассекающей лес просеки. — Но до весны придется подождать.

— Хорошо, Арсик, прелесть, — повторяла Мария. — Будем ждать сколько надо, — и неожиданно подосадовала, что не имеет сельской специальности и что на работе ее пока не думают отпускать.

— Придет время — отпустят. А специальность — что-нибудь подыщем, если не хочешь с Иришкой сидеть.

Продрогнув, они зашли в столовую. У стойки толклись заезжие трактористы, за нею возвышалась буфетчица, памятная Арсению по первому снегиревскому вечеру. Как и все посетители столовой, он называл ее по имени, казавшемуся вначале книжно-вычурным: Луиза. Он уже привык, — и тоже, как все, — обмениваться с Луизой шуточками, ничего не значащими улыбками. И теперь, пропуская Марию вперед, поймал на себе взгляд из-под смоляных, убегающих к вискам бровей, и, чуть раздвинув губы, кивнул в ответ.

В простенке между окнами они заняли свободный столик, и Шустров заказал обед. Мария, достав зеркальце и пудреницу, поводила розовой ваткой по лбу и раскрасневшимся щекам. Легкий запах косметики всплыл над столом; вдруг он покрепчал, теплой тенью надвинулся на Шустрова. Он поднял голову: у стола с подносом в руках стояла Луиза. Она спрашивала, ставя на поднос пустые стаканы:

— Покрепче ничего не желаете? — а светлые глаза бегло прощупывали Марию.

— Спасибо, — теряясь, ответил Шустров.

Луиза помедлила, улыбнулась и, круто качнув высокими бедрами, пошла к буфету. «Чего ее вдруг принесло?» — с непонятным раздражением подумал Арсений.

Стараясь развлечь Марию, он незаметно показывал ей знакомых, говорил о них, о работе, но в общем-то беседа не клеилась. Мария никак не могла согреться. Уголки ее губ, опущенные, вздрагивали, и щеки, должно быть от избытка пудры, поблекли.

А в «пенале», когда они вернулись, тощий старик всё позвякивал ложечкой в стакане, поджидая собеседников. И поздним вечером, ни продрогшие, ни согревшиеся, они расставались с чувством незавершенной близости.

— Не скучай, Арсик, держись, — говорила она, всматриваясь в круглые, светлые отблески в его глазах.

— Еще немного… Всё будет, — отвечал он.

Зашуршали, сдвигаясь, двери, свистнула электричка, и как будто не было Марии. Посмотрев недолго вслед уходившему составу, Шустров побрел назад — к холостяцкой койке у окна.

Это случалось не часто, когда он не мог сразу заснуть, и курил до полуночи — в отместку недогадливому чаевнику. Метельные сумерки виделись ему ночью и Мария, быстро удаляющаяся в снежной заверти. Увязая в глубоких сугробах, он тщетно догоняет ее, и вот уже не Мария, а другая женщина — высокая, в кружевной наколке, оборачивается к нему и манит, и он входит в зыбкий туман, где никого нет, и неясно, что там, впереди?.. Но к утру видение выветрилось. Он проснулся, и всё пошло своим чередом: короткая зарядка, завтрак, просмотр бумаг, мастерские.

3

Здесь, под навесом, заканчивалось оборудование передвижки для монтажной бригады. В обшитом и утепленном кузове старой трехтонки плотники сбивали верстак, топчан. Железная печурка протапливалась в углу. Слесарь Вадим Агеев — долговязый парень в ватнике, застегнутом на все пуговицы и плотно перетянутом ремнем, добывал с помощью Лаврецкого снаряжение, сам грузил в фургон трубы, баллоны. Он был серьезен и интеллигентен не только по речи и привычке держаться: выкроив свободную минуту, он здесь же, у печурки, обмозговывал курсовую задачу по высшей математике.