Свидание - [12]

— Катря, — спрашиваю, — увидим ли мы там Чайченка?

— Не знаю, — ответила она и отвернулась.

— А хотела бы увидеть?

Не слышит.

— Катря! — повторяю. — Желала бы его увидеть?

Она как будто хотела усмехнуться, да не усмехнулась, а рассердилась. «Опостылели мне шутки», — проговорила она.

Во всю дорогу, о чем ни заведу речь, — не вяжется разговор: она то хвалит что-нибудь уж чересчур, то корит без милости; все у нее выходит или слишком хорошо, или совсем дурно. Вот приехали мы и в Любчики; у молодых съехалась еще только одна родня и приятели близкие — в хате было просторно. Первого увидели мы Чайченка. Сидел он против самых дверей. Старые люди гуторили; мы трое с Марусей, поклонившись, сели в стороне. Тихонько пересказала я Марусе свой сон. «Не чудо ли?» — спрашиваю. «У бога все чудеса», — ответила она и задумалась.

Между родственниками молодого сидела старушка в темном платке и в черной кофте — беленькая, чистенькая, небольшого роста, говорила она приличные, веселые речи, а взгляд ее был грустный. Она часто посматривала на Чайченка, а потом, невзначай будто, на нас. Сама редко начинала разговор, как старушки любят; а если кто обращался к ней — она так ласково, с таким участием отвечала, точно приголубить хотела. Слышим — кто-то сказал, сбоку, — то Чайченкова мать. Вот наступила и обеденная пора. «Что-то мой сон? — так себе, как туман расходится!»

Потом люди со всех сторон, словно пчелы в улей, стали собираться к этой хате. Слышен смех, говор девушек, еще на другой улице; а подойдут — и присмиреют.

— А что, панове, пора и за музыку! — говорит хозяин. — Повеселите мой убогий уголок. Прошу, добрые молодцы, и вы, красавицы, приударить! Чтоб было чем вспоминать молодые годы!

Уже долго танцевали, а Чайченко все сидел да смотрел на окружающих. Но вот мать его подошла к нему и, наклонив к себе его кудрявую голову, что-то прошептала ему… После того он встал и пошел танцевать. Взял прежде Катрю, потом Марусю, потом меня, а потом и других девушек — всех подряд.

Мне случилось как-то сидеть подле него. «Может, заговорит?» — думаю. Погляжу на него: «Где уж такому заговорить со мной!»

— Как много здесь гостей, — начала я сама разговор. Он оглянулся на меня, потом поглядел по хате.

— Да, очень много, — ответил он.

— Хорошее село Любчики! Веселое! Вы еще недавно тут?

— Недавно.

Мне хотелось уже спросить, останутся ли они жить здесь.

— Здесь люди все добрые, приветливые, — говорю я, — вы, верно, с ними не расстанетесь?

— Да, — говорит он, — мы сюда на житье переходим, поселимся здесь, припишемся к любчевским.

У меня даже в глазах просветлело, когда я услышала ответ его!

— Здесь будет приятно вам жить!

— Бог знает: где ни жить, так жить, — прибавил он.

Приехали мы домой. Катря все смутная ходит, как птичка с опущенными крылышками. Мать снова глядит на нее пристально.

— Не больна ли ты? — спрашивает она.

— Нет, мама, я здорова.

Прошло месяца два. Мы частенько ходили полем в любчевскую церковь; а после обедни заходили к родственникам; они просили нас хлеб-соль разделить вместе. После обеда не вдруг же бежать домой, как будто мы только и приходили затем, чтоб поесть да попить. Сидим и разговариваем. Чайченко, бывало, придет по своему делу, с нами поздравствуется. Они купили в Любчиках хату и звали нашу семью и Филипиху с Марусей на освящение. Было много и других гостей. Девушки пели под вечер; заставили и нашу Катрю — не отговорилась она — знали везде ее голосок! Чайченко у себя дома казался веселей, говорил со всеми, потчевал беспрестанно. «У кого в руках, у того и в устах», — отвечали ему — и он весело выпивал чарку. А мать ему: «Сынку! а с того уголка заходил?», «А вон тех старичков не обнес?» Нас старушка долго не пускала: «Да вы редкие гости; да когда еще мы увидимся?»

Возвращались мы поздно домой; он нас проводил за свою леваду[27]; идет близко Катри и говорит тихо: «Освятили хату, да если б в хату такую пташечку, чтоб походила на вас: чтоб и пела, и глядела так!» Катрю как огнем обдало; вспыхнула она, и на глазах блеснули слезы. Никто этих тихих слов не слыхал, кроме Катри и меня. Я отдалилась от них, шепнула Марусе об этом; мы не таились меж собой ни в чем.

— Ты, верно, не расслышала, — говорит Маруся, — али хорошо слышала?

Приходим домой. Катря, как кошечка, в три прыжка очутилась в своей светелке, а я на дворе замешкалась — гуси были за двором — я вогнала. Подхожу — дверь растворена, она сидит, не раздевается, в руке зеркальце, а слезы так и блестят, падают на сорочку. Услышала меня — спрятала зеркальце, отвернулась.

«Бог же с тобой, — думаю, — когда я не стою правды от тебя услышать, как всегда слышала». И все она сама с собой, с своими мыслями. Иногда ни с того ни с другого — веселая, поет, радуется. А в другой раз глядит как каменная, не шевельнется, сидит, держит иглу в руках, а на глазах слезы.

Понравилось ей в лес ходить. Каждый день, бывало, ходит. Возле нас за речкой лес густой, темные пущи: она все туда. Я со скуки к Марусе, а Маруся тоже, бог ее знает, стала еще тише, нежели была. Все только шьет да вышивает и тоже все в каких-то мыслях… Скучно стало на свете жить… То, бывало, нас три вместе, неразлучные, веселые, не наговоримся; а то разошлись что кукушки в лесу…