Свидание - [14]

— Где уж там ничего! Сокрушаешь ты меня, дочка!

Пришла Филипиха с Марусею. Мать с старухою завели разговор, а мы, девушки, поскорее в сад.

— Что же, Катря? — спрашиваю.

— Сегодня вечером он будет, придет ко мне.

— Как же тебе выйти к нему? Отец как раз дознается.

— Так что ж? Мне не выйти? Я не выйду к нему? Пусть слышит отец, пусть знает мать, я к нему пойду.

— Ну, если отец услышит, то впрямь не пустит, — говорю, — что же ты сделаешь, надо будет остаться.

— Я не останусь! Я пойду!.. Чего ты на меня напала, недобрая?

— Я тебя остерегаю, сестрица; где же я нападаю на тебя?

— Не надо меня стеречь; не нужны мне советники! Я вижу, что ты мне не прямая подруга; ты мне помочь не хочешь — я и сама все сделаю!

— Рано ты разгневалась на меня, сестрица, я и в совете, я и в помощи равно тебе подругою стану, что бы со мной ни было, если так уж тому надо быть.

Тогда она меня давай целовать, обнимать, ласкать и приголубливать.

Начали мы уговариваться, как отворить дверь и как ей выйти.

— Правда, Маруся, мы ловко придумали? — спрашивает Катря.

— Правда, — отозвалась она, сидя тихо, глядя в землю, как на могилке. Катря рассказала тут, как она в Любчиках была.

— Его мать сама меня кликнула, когда я шла по улице мимо них; такая ласковая, расспрашивала, не сватает ли кто меня?.. И он все поодаль стоит, не подходит, так мне горько стало! Я говорю, что в эту осень замуж пойду. Как я сказала, она даже вскрикнула: неужто! «Чему вы дивитесь, матушка?» — спросил он, подходя к нам. «Да вот она, душка моя, говорит, что осенью замуж идет!»

Я прощаюсь с нею — она вздохнула тяжело и говорит: «Хорошее, да не наше». Я вышла — слезы меня душат, готова была вернуться, сказать, что я соврала. Иду, ноги не слушаются, все тише и тише… остановилась — погляжу хоть на их хату! Вижу, он выходит из ворот… Я скорее своею дорогой, а что-то за плечи будто взяло, гнетет к земле, подкашивает ноги… Слышу близка его шаги, ничего не вижу перед собою, как будто на сердце моем кто ступает… Поравнялся: «Так поздравлять вас с нынешнею осенью?» Голубушки мои! Если я сама помню, как я ему во всем призналась, что я его одного люблю на всем свете… то умри я. Долго говорить нельзя было: все знакомые люди проходили по улице; он сказал, что ко мне придет вечером дослушать меня.

Как только наши уснули, я выпустила Катрю из хаты, а сама села, чтоб сон не клонил, да мне и не хотелось спать. Что такое? Нет да нет ее.

Как она мешкает! Думаю: хорошо ей там, так она и забыла про меня; а каково мне тут ждать? Каждую минуту бояться, что дознаются и, пожалуй, сгонят меня со двора… Такие-то люди на свете! Пришло на мысль все сиротство мое, что не помню я голоса своей матушки, нежного взгляда отца, как другие слышат и видят по всяк час, что живу я в чужой семье из милости: угождаю я — хорошо, а что не так, скажут: поди прочь. А свои дети и не угождают и не слушают, а их любят, как душу, нежат, голубят их… и теперь я лила слезы горькие; до чего мне прежде и нужды не было, — теперь захотелось того, на что-то надо стало…

Утираю слезы, подняла голову — как все грустно смотрит на меня, в окно уже рассвет синеет.

Осмотрелась, да и самой мне чудно стало, чего это я и по чему так сильно затужила? Разве я не знала Катри? Разве не знала, что она до света замешкает — да и кто бы, любя, спешил со свидания! И разве я сегодня только осиротела? Или вот сейчас бедна стала? Все это было горе старое, беда давняя, неисправимая! Усмехнулась я сама над собой, да и вышла навстречу Катре за ворота. За воротами еще долгонько ждала, пока она прибежала веселая, румяная такая, хорошенькая.

— А что, насмотрелась? Наговорилась?

— Все я ему сказала, все… Как же я люблю его, сестрица моя! Господи! Какой он хороший!

— А он что говорил?

— Еще спрашивает, очень ли я люблю его… Он придет завтра.

С того времени стали они каждый вечер видеться.

Бывало, иногда и я, провожая Катрю, увижу его в темноте — стоит как явор! В воскресенье или в праздник какой пойдем, бывало, вдвоем, будто погулять, в тихое утро, — а тут и он навстречу, и какой-то грустный.

Я и спросила однажды Катрю: вы с ним никогда не ссоритесь?

А Катря:

— Бог с тобой! Перекрестись! Да как с ним ссориться?

— Отчего же он все будто не весел?

— Такой всегда, — сказала она и задумалась… — «Ты грустен? — спрашиваю его. — Отчего, милый, ты грустен?» А он мне: «На свете больше печали, чем радости! Знай, мое сердце!» — «Да когда я знаю, что ты меня любишь, я забыла, что печаль живет на свете». — «Это, — говорит, — бог так дает только девушкам да певчим пташкам». Такой он, сестрица! И говорит и ласкает грустно, а за то мне он еще любимей, еще милей.

Не знаю, как мать приметила наше дело и ну допрашивать Катрю, — она и призналась во всем своей доброй маме. А мать покачала головой:

— Пришла и твоя пора, дочка! Смотри же, Катря, это на весь век! Гляди, кого выбираешь. А разглядишь — пусть тебя матерь божия благословит и поможет тебе.

Отец никогда ничего не спрашивал. Догадывался ли он, нет ли, сказала ли ему мать? — мы того не знали. Раза два утром он как-то пристально на нас поглядывал. А даром он, бывало, не глянет лишний раз. Часто Катря разговорится, сидя со мной, — какая у нее свадьба будет; как я в гости приду к ней с Марусею; а войдет в хату отец, мы и всполошимся: одна вскочит, другая ищет чего-то за печкою. Отец сядет, опершись локтями на колени, нагнет голову и глядит на пол, мы и не смотрим, а знаем, что глядит еще. «А в каком углу пожар в хате?» — скажет он — дескать, вижу вашу суету, не скроетесь от меня.