Свежее сено - [32]

— Прошу последнего слова перед смертью, — заявил Яша, — вы не откажете мне в этой милости!

Ему предоставлено было слово — пусть говорит. Мы ведь победили.

— Товарищи! — начал Яша. — Я только добра вам желал. За это время вы кое-чему научились. Возьмите хотя бы Дядю-тетю, то есть товарища Вайсборда. Он стал более выдержанным. А Буцик стал более разговорчивым…

После этой фактической справки мы как-то растерялись.

Мы не знали теперь, как поступить с ним. Считать его мертвым или оставить в живых?

Одно спасло нас. Приехали как раз родители, и нам не до него уже было.

— Папочка!

— Мамочка!

— А что вы привезли?

— Ой-ой-ой! А кто это тебе глаз подшиб?

— Ячмень на глаз сел, сыночек! Никто меня, сыночек, не трогал.

— Ну как, интересно было?

— А привезти вы ничего не привезли?

Так вопрос о Яше — считать его мертвым или живым — и повис в воздухе.

Во-первых, времени не было для его разрешения, во-вторых, игра-то ведь уже кончилась.

Подобед

Со стариком Подобедом случилось такое, что хуже и не придумаешь. 16 сентября у него реквизировали единственную его коровенку, которую ему лишь чудом удавалось прокормить. Перегнали ее в хлевы помещичьи, где находилось много таких же реквизированных коров.

Весь вечер Подобед шатался вокруг хлева. А что, если поджечь? Жизнь такая темная, пусть хоть на миг блеснет. А там пусть вечный мрак…

Он глубоко задумался. Он думал не о том, что он стар и слаб, измучен и истощен и что вряд ли ему удастся отважиться выполнить задуманную им месть. Он озабочен был тем, что вот уже больше недели он спички в глаза не видел…

Подобеду снилось, что он уже несколько лет лежит в кровати и никак не может умереть. Только он соберется умирать, как вдруг чувствует в себе такую слабость, что не хватает сил умереть.

Проснувшись от кошмара, Подобед думает: «Должно быть, скоро мне конец».

И у него перед глазами проходит вся его жизнь.

Он был одинок, когда еще был парнем. Женившись, он все же оставался одиноким. Жена его, Маланья, сроду молчаливая была. Пан обидел ее перед свадьбой, и он, Подобед, за это сам ее обижал после женитьбы. Молча заполняла она бедную, тесную избушку плачущими детишками. И даже когда дети подросли, он тоже оставался одиноким. Как был бедняком, так и до сих пор из бедности не выбрался. А дети думали, что в их бедности виноват отец — почему у него всего две десятины земли?

Лежит Подобед на кровати и думает, что вся его жизнь была одним неясным туманным пятном. Он не знал даже, белорус ли он (пан говорил, что белорусов в природе не существует), или поляк (сосед-хуторянин говорил, что такой, как он, Подобед, темный человек, не может быть настоящим поляком), православный ли он или католик. Он ходил в костел, но отец его, да и он когда-то, кажется, были православными; на каком языке разговаривает он, он и сам не знает. Всю неделю язык его похож на белорусский, но приходит воскресенье, и он начинает походить на польский. А жизнь его — можно ли ее назвать жизнью? Не вернее ли будет сказать, что это сплошное мытарство? Это там, по ту сторону границы, на советской земле, у крестьян, говорят, жизнь.

Перед его глазами проходят тысячи панов, хуторян-поселенцев, ксендзов. Со страшными лицами они выстраиваются перед ним, перед захудалым крестьянином Подобедом, и заслоняют солнце с востока. Они кричат, что это неправда, что это ложь, что не с востока солнце восходит.

Проснулся Подобед от криков «ура». Дочери выбежали на улицу и через минуту похорошевшими вернулись в избу:

— Красная Армия пришла!

На их головах появились красные платочки. И откуда только они взялись?

И кто бы поверил, что в изнуренном теле Подобеда еще кроется столько силы, чтобы он мог подняться с постели и выйти на улицу.

Навстречу ему двигались эскадроны красной кавалерии.

И встречать красную кавалерию вышло много женщин в красных платочках и много мужчин с красными ленточками на изношенных дырявых куртках, и наступили священные, единственные в жизни минуты, когда внезапно издалека налетает мечта на конях.

И люди в шинелях соскакивали с коней, и женщины в красных платочках обнимали этих людей и целовали. как братьев-освободителей.

И красноармейцы плясали с женщинами в красных платочках, и рассказывали, и расспрашивали, и принимали цветы, а у кого была лишняя звездочка, тот широко улыбался и дарил ее.

Подобед поплелся искать главного командира — он обязательно должен рассказать ему, что он, Подобед, стар, но жизни он не видел, и узнать, есть ли какая надежда впереди на жизнь.

— Где тут старшой? — спросил он у ближайшего красноармейца.

— А вон он, — показал красноармеец на одного.

Подобед словно застыл на месте, колеблясь, подойти ли ему или нет. Ему казалось странным, что командир внешне ничем не отличается от остальных окружающих его красноармейцев.

Наконец он набрался решимости и подошел к тому, на которого указал красноармеец. Ему хотелось тут же сказать, что он стар, но жизни не видал, и есть ли впереди надежда на жизнь, но вместо этого у него вырвалось:

— Единственную коровушку вчера забрали!

— А где она, отец, твоя коровушка? — улыбаясь спросил командир.

— У пана, в хлеву, вон напротив.