Светлые поляны - [68]

Витька стоял у печей, следил, чтобы горело ровно, не перекаливало под и не остужало. Хорошие дрова сполыхали в несколько первых дней, сейчас из лесной деляны шел сырняк — осина. А когда кончилась и она, сказал Макар Блин:

— Давай, Черемуха, запрягай лошадь, бери меня в подмогу, и поедем по деревне, старые кряжи соберем.

Поехали они, собрали кряжи. Хозяева отдавали их без жалости: застарелый кряж не расколешь за просто так, а место занимает.

Смолистых кряжиков хватило всего на два дня.

Макар Блин весь извелся, придумывая, где бы еще расстараться дров для ненасытных печей сушилки.

И тут Витька предложил:

— Давайте спилим засохшие березы в Смородинном!

Поначалу ничего не ответил Макар Блин. Смородинный колок почитался повыше всего святого, потому как памятью по погибшим стоял на земле. А тут — спилим?! Конечно, березы сухие, почернели они от сиренчиковского топора, но ведь колок-то Смородинный! И прадеды его хранили, и деды, и отцы…

— Мы ведь все равно решили по осенинам новые березки подсадить.

— Ты, что ли, решил?

— Я, и Астахов, и все… Вы тоже были согласны…

— Согласен-то согласен, парень, но ведь колок-то Смородинный! Спокон веков не входили в него наши люди с пилой… Ну да выхода нет. Печи, ястри их, дрова ровно глотают. Действуйте!

Смородинный колок встретил Витьку и Астахова глухим молчанием. Березы стояли черные, и оттого казалось, что почернел и весь колок. Не было уже у него прежней, светящейся радостью улыбки, хотя и оставались на месте смородинник, некошеные поляны с сочной ягодой, яркоцветье боярки и калины, сторожкие черные купола муравейников, разбежавшиеся по мелколесью синявки. Мертвые березы поддавались пиле легко, будто сами ждали этого часа — стоять неживой тенью над всем живым никому не интересно.

Быстро напилили на огромную арбу, в которую был запряжен Гранит. Сучья собрали в кучу и сожгли. Низенькие, словно грибы, срезанные под самый корень, пеньки забросали листьями, чтобы не было видно нескладных березовых культей. Перед отъездом Витька угостил Астахова настоящим смородинным чаем. Астахов пил и крякал: «А я-то думал, чего батя твой в Германии не спит? Я ему и кофе бразильское, и чай индийский, и жвачку вроде коровьей, американскую; он, оказывается, смородинного чаю хотел. А разве в Германии такой смородинник найдешь? Там и картошка-то на грядках растет!» — «Ну да?!» — «Честное офицерское, как у вас лук».

Потом они ехали по узкой полевой дороге. В пояс им кланялись тяжелые колосья поспевшей пшеницы. Мягкими волнами перекатывалась золотисто-серая спина хлебного поля, беспрерывно меняя цвет: то ярко загораясь под лучами выглянувшего на короткий миг солнца желто-оранжевой льнянкой, то, потухая, подергивалось дымчатой пленкой стального тысячелистника. И само солнце наполнялось запахами и цветом земли: вот оно подгорело от неяркой пшеничной желтизны, потом заголубело первовесной свежестью, вот затлело скупо, белесо. Солнце спокойно, оно понимает, что дело его, в общем-то, сделано — сейчас слово за человеком.

Витька ехал, закрыв глаза, но видел хлебное поле во всю его ширь, все его изгибы, островки колков, похожие на упавшие на землю зеленые облака, серебристую морось испарений напитавшихся влагой колосьев. Накрученные ветром вихры были похожи на воронки от разорвавшихся снарядов…

…И вдруг в одной Витька увидел отца. Нет, ошибки не могло быть: по оставшимся в доме фотокарточкам он помнил его лицо: прямой литой нос, скупые на улыбку губы, упрямый подбородок и широкие, как у ребенка, всегда готовые к удивлению глаза.

Витька посмотрел в глаза отца.

— Я знал, — сказал Витька тихо, — ты не насовсем погиб…

— Насовсем, Витя.

— А я не верю! — закричал Витька.

Рванулся с воза, упал на землю, потом, вскочив, понесся к тому вихру-воронке, в котором стоял его отец минуту, нет, мгновение назад.

Астахов едва догнал его.

— Пустите, там папка!

— Виктор, очнись!

— Мой отец!..

И, поняв, что это был лишь сон-видение, Витька упал на теплую землю, уткнулся в пшеничные колосья и долго лежал так, вздрагивая всем телом от слез, слез беззвучных, мужских.

Астахов не поднимал его и не успокаивал. Он лишь присел рядом, достал кисет с табаком, ловко, вдоль строк, оторвал газеты на завертку и, скручивая самокрутку, вспомнил фронтовое: «Иван, до какой буквы докурить?». А Иван Черемуха все четыре года отвечал неизменное: «Сам знаешь, до Виктора».

Сушилка работала «на все сто», как любил говорить Макар Блин.

Но сушилка и в самом деле работала так, что о ней смело можно было сказать — «на все сто». Днем и ночью гудело в прожорливых топках долготье. В ход пошли старые соковины, которые еще весной были поставлены в пирамиду около столярной мастерской. Березовые соковины ошкуривали, выдерживали под солнцем, выгоняя лишнюю воду, потом самые крепкие подбирали на полозья, ободья колес, спицы, для чего запаривали в воде, снова выдерживали и после этого пускали в дело. Не всякая соковина проходила длинный путь испытаний на крепость: то ломалась, то давала трещину, то не хотела гнуться, то, наоборот, гнулась сверх нужной меры, будто была резиновой. Негодь оставляли в пирамиде. И стояли соковины под всеми дождями, под всеми ветрами, неприкаянные и бесполезные, пока не приходила сырая осень, чтобы сушильными печами подобрать, подчистить весь лишний деревянный хлам.