Светлые поляны - [44]

Подружки добавили.

Макар Блин снова «перебил».

Подружки еще добавили.

И это тысяцкий «перебил».

По народу, стоявшему вокруг, гул пошел — попробуй-ка возьми председателя за «рупь двадцать»!

Ловко повели дело и подружки, знай добавляют и добавляют. Тысяцкий пока «бьет» цену, но и на жениха, Кондрата, с опаской поглядывает: не пришлось бы рулить от родной жены восвояси под хохот и улюлюканье здоровых на веселье черемховцев.

Пожарник Переверть-Клейтонов, стоявший рядом с председателем, наконец не выдержал и шуткой спросил:

— У вас че, девки, под подолами-то, печатная машинка стоит?

— Печатна не печатна, а центровского Госбанка поболе будет, — так же со смешком ответила Настена Петрова.

Настена хоть и была намного старше Катерины, но пригласила ее невеста в главную подружку. Война да нужда сдруживала не по годам, а по бедам.

Понял Макар Блин — не взять подружек, а вместе с ними невесту денежными бумажками.

Положил на поднос кольцо. Не золотое и даже не серебряное, а обыкновенное латунное колечко, которое с давней поры носил на руке. Цена его невелика и в базарный день. Но положил Макар Блин с прибауткой-наговором:

— Катись, колечко, прям в то сердечко, в котором будет и мне местечко.

Тысяцкому полагалось шутить. Он даже обязан был это делать, чтобы свадьба была свадьбой, а не похоронами. То ли хмель после выпитой рюмки ударил в голову, то ли других слов не мог подобрать, а вот сказал так, и сразу притих народ. Больно упорные в последнее время ходили по Черемховке слухи, что их голова наконец-то собирается жениться. И употребляли не слово «сойтись», годное для людей пожилого возраста, а его, председательское мудреное выражение «составить ячейку общества», что намного увеличивало достоверность пересудов. Намеки на избранницу сердца Макара Блина все больше и больше склонялись в сторону Настены Петровой. А сейчас вот все своими ушами услышали, какие слова достались Настене. Случайно, может быть, они обронены, но ведь принародно сказанное, что топором отрубленное.

Не смутилась Настена, как будто и слов не взяла в толк, даже голос не изменила, приглашая прибывших ко крыльцу:

— Ровно заплочено, боле не надо, милости просим гостей всех в ограду!

Отодвинули подружки стол, и тройки въехали в ограду.

Теперь начинались испытания для жениха. В разных местах придумывают разное, кто во что горазд, но суть одна — проверить будущего мужа в деле. А то, может, и отказать ему в невесте, пойди, мол, каши побольше похлебай да щец наваристых, а потом и женихайся.

Вот и сейчас, сойдя с ходка, увидел Кондрат перед собой высоченную мачту. Мачта стояла на меже огорода Шаминых и Михаила Суровцева, и висела раньше на ней антенна суровцевского радиоприемника «Родина». Разошелся с женой Михаил, все имущество через депутата напополам разделили — тебе ложку, мне ложку, тебе чашку, мне чашку. Заводной он был, Михаил-то. Пополам, сказал, так пополам и распилил ножовкой на две равные части приемник. Давно уехали Суровцевы из деревни, а память о них осталась разве что по этой распиловке. И еще мачта осталась. На нее-то и нацепили окрашенный луковым красным настоем бычий пузырь. Его и надо было снять Кондрату любым путем. Можно, конечно, и раскачивать мачту, если пузырь некрепко сидит, то соскользнет. Можно и полуфунтовой гирькой на длинной бечевке сбивать. Нехитрое вроде это дело, но поди справься с ним быстро, когда на тебя вся деревня смотрит.

Не зря Кондрат фронт прошел. Знал он и некоторые свадебные загадки — накануне тайно сбегал к Марфе Демьяновне на инструктаж. А потому достал из ходка, из-под ковра, припасенную бердану, заряженную крупной дробью. Тщательно прицелился, и красного пузыря как не бывало.

Следующей завитушкой был кряж.

Нерасколотых кряжей за войну по хозяйствам поднакопилось многовато — женские руки не всякий могли одолеть, а ребятишки к ним не подступались, слишком неравными были силы. Пришли в некоторых домах мужики с фронта, тоже к кряжам особой охоты не проявили: возни много. Колун хороший надо, а то и два колуна. И несколько топоров острых, клинья да колотушку. Половину деревенских топоров в него можно всадить, колотушкой наяривать, звон будет стоять до самого центра, а кряж-крепачок только покрякивает, слабо потрескивает, трещины-морщины свои расправляет в кривой ухмылке и не поддается. Плюнет на бесполезное занятие фронтовик, катнет в ту поленницу, что стоит поближе к полой воде, авось унесет весной. После водополья, глядь — ровные плашки унесло, а ненавистный кряж сидит в огородном песке-иле крепким-крепко, как якорь. Сидит и улыбается нахально — вам, мол, привет, спасибо мне. Кряжами мужики занимались зимой, по сильному морозу податливей становились их мускулистые тела. Да и то больше на спор, ведь от кряжа головни в печке долго сидят, не дают хлеб печь, в бане от них синенькие огоньки — угар, в камин тоже не навалишь, камин «закрывается» по чистому углю. А на спор, тут другое дело. Подначивали друг друга мужики: «Ты, Митрей, эт-та подкову разогнул. Это плевое дело, подкова-то, попробуй кряж в моем дворе одолеть: чекушку ставлю и закусь». — «Запросто расклиню я твой кря-жик. Никифор, а ты, пока магазин не закрыли, иди старуху организуй на чекушку». — «Моя старуха, Митрей, не закопатся с чекушкой, ты сперва дело покажи». — «Выноси колун, Никифор!» И начиналось веселье.