Светлые поляны - [40]

Сидели как раз возле шалаша, обедали.

— А где Шурик? — спросила Доня, накрывая чашку огромным листом лопуха.

— Известно где, загорает, — ответил Кито.

И тут появился Шурик. Зеленый от цветущей воды. Молча сел за вкопанный в землю стол-времянку, молча съел свой суп и молча куда-то снова ушел. Все решили, что купаться.

Когда поднялись после часового отдыха и хотели разойтись по делянкам, опять появился Шурик. Был он еще зеленее прежнего — хлорелла плотно присыхает к коже, красит волосы, зеленит глаза.

— У вас че, водокачкин хобот застрял? — спросил Шурик.

— Ныряли, не вышло, — пояснил Астахов.

— Нырять-то надо вперед головой, а не ногами, — сказал Шурик сердито.

— Всяко ныряли, — развел руками Астахов.

— У вас че, языков нет, чтобы мне сказать? — не унимался Шурик.

— Так ведь по общему решению ты у нас на особом, так сказать… отдыхе, — перемигнулся с ребятами Астахов.

— Ну дак идите и включайте свой насос! — неожиданно закончил Шурик.

— Очистил, что ли? — удивился Астахов.

— А то нет. Тоже мне, ныряльщики! В корыте вам только и нырять.

После этого случая Шурик начал ходить на делянки вместе со всеми. Его, правда, никто не приглашал, но и никто не советовал со смехом позагорать.

И ребята были удовлетворены — проучили хлыздяка, и Шурик остался доволен — с честью вышел из истории, и Астахов успокоился: все устроилось, и тайну раньше времени не нужно раскрывать председателю колхоза.

С радостью смотрел Астахов на своих помощников: все они будто подросли, раздались в плечах. У Кито даже голос изменился: то басит, как настоящий мужик, то вдруг дискантом даст петуха.

Заметил Астахов, что ведреными вечерами Витька стал сторониться ребят. Незаметно так отойдет, сядет на берегу, удочку закинет и сидит. Щурята всю насадку съедят, крючок откусят, а он даже и не смотрит.

«Не стосковался ли по дому? — думал Астахов. — Все-таки впервые в столь долгой отлучке».

Выбрал время, подошел незаметом, со спины и углядел, что Витька тетрадку школьную в карман спрятал, торопливо, будто что недозволенное.

— Не устал? — спросил Астахов, присаживаясь рядом. — А то ведь можем досрочно из «лагеря» вернуться. Я панамки уже припас. И всем в квитанциях привесы проставил, так что комар носа не подточит.

— Что вы, дядя Семен! Во, пощупайте руку — сколько силы в ней наросло?!

— Верно, есть прибавка. А почему хоронишься?

— Да так… Шумят ребята. В чехарду играют, в кучу малу. Суеты много…

— В тетрадке, если не секрет, что нарисовал?

Витька помолчал, а потом спросил:

— Смеяться не станете?

— Ну если станет невмоготу, переносицу буду тереть.

Витька протянул тетрадку:

— Стихотворения в ней.

Астахов повертел-покрутил тетрадку, но в наступивших сумерках ничего не разобрал.

— Вторые глаза я в шалаше оставил. Может, назубок помнишь? Какая тематика-то: лирическая или гражданская?

— Не знаю, — сказал Витька. — Стихи, и все.

— Ну почитай, послушаю.

— Только вы ребятам ни слова: насмешничать начнут.

— Могила.

Витька подбросил в костерок сушья, повернулся к Астахову и заговорил негромко, будто доверял свое сокровенное, тайное из тайных, и не хотел, чтобы кто-то другой, кроме этого человека, фронтового друга его отца, услышал незамысловатые стихи.

Мне сегодня снились сосны,

Я во сне счастливым стал,

Тонкий месяц, будто крестный,

Мне сандали покупал.

Я себя намного старше,

И не смейтесь надо мной:

Мое детство, как и ваше,

Все украдено войной…

— Вот это только начальный и конечный куплеты. А сердцевины нет. Может, вы мне ее подскажете?

Астахов задумчиво шевелил разгоравшиеся ветки сухого вишняка.

— Нет, Виктор, пожалуй, не подскажу. Да словами оно и не выйдет. Начало у нас всех одинаковое — материнское рождение. И конец вроде бы ясный и четкий — смерть. А в середине лежит вся жизнь. Она у всех разная. Туг подсказкой не поможешь, коль сам не захочешь ее прожить правильно… Вот ведь если разобраться, почему один человек вырастает, как бы сказать… положительным, что ли, а другой сбочка к жизни пристроится и переводит овес в навоз. Как ты мыслишь?

— Не знаю, дядя Семен, нас этому в школе не учили.

— Этому за партой не учат. Поясню: по-моему, работа ставит человека на правильные ноги. Погнет он, поломает спинушку над хлебным, к примеру, колосом, так и цену ломтю белому, ломтю черному, ломтю серому будет знать. Как мыслишь?

— Не знаю, — опять отошел незнайкой Витька. — У нас ведь на уроках больше о пирамидах Хеопса и развалинах Древнего Рима идет речь. А в остальном — все, говорят, дороги открыты, выбирай, которую хошь.

— Дороги-то не закрыты и двери не закрючены, да чтобы прошагать свой первый километр да первую-то дверь открыть, надобно силы не только в ногах иметь, но и в душе. Душевный настрой надо выверить по компасу.

— По какому компасу? — не понял Витька.

— А вот хотя бы по отцовскому, по тем комьям земли, что хранишь… Как мыслишь?

Не было у Витьки готового ответа на вопросы Астахова. Он, как и многие его сверстники, дружил с колхозной работой, не задумываясь над тем, скажется ли эта дружба на дальнейшей жизни. Будучи в силе, не принято в деревне сидеть сложа руки.

Много мыслей роилось в голове Витьки, а собрать их все воедино он еще не мог. Да и не успел. Сверху, с косогора, гурьбой скатились ребята.