Светлые поляны - [10]

И в базарные дни, когда по рассохшемуся настилу беспрерывно шли люди, тротуары пели на разные голоса. Местные жители к этой музыке привыкли и не обращали внимания, а приезжие останавливались, вслушивались и только руками разводили — это ж надо, такой складный оркестр подобрался под ногами.

И весенний базар не был скучным. Огородная и луговая зелень еще не пошла, а потому на лотках белела россыпь вареных яиц, в банках млел варенец, рыжевато-коричневый, с жирной пенкой, на чистых полотенцах лежали скатыши творога, брынзы, желтовато светился в туесках мед, оранжево тлели облитые сахарином лепехи, дразнили сметанным запахом шаньги; даже пресные оляпки казались здесь необыкновенно вкусными. Оляпками прозвали, видимо, за то, что стряпать их было очень просто: ляп-ляп — и в печку! Через минуту-другую вытаскивай.

Вдоль забора шел «машинный» ряд. На расстеленных старых клеенках и газетах торговали всякой всячиной. Тут были шайбочки, гаечки, шурупчики всех сортов и размеров, подержанные велосипеды в сборе и в разборе, шведские ключи, автомобильные свечи, клееные-переклеенные камеры, рубанки, стамески, молотки, паяльники, чайники луженые, чайники дырявые, ведра, лейки, тяпки, самовары, детали к трофейным мотоциклам. Можно было, не выходя с базара, собрать БМВ или «харлей». Рядом, в «мануфактурном» ряду, бойко шла торговля ношеными платьями, брюками, пальтишками, солдатскими яловыми сапогами, офицерскими ремнями, погонами всех достоинств. Сюда можно было прийти рядовым, а уйти полковником. Один дед даже генеральские погоны вынес, за что местным стражем милиционером Печниковым был уведен в отделение. «Генералами» торговать на рынке воспрещалось, как и самогонкой.

Звуки двухрядки в «музыкальном» ряду глушили «хромку». Настырно звенели немецкие губные гармошки. Торжественно ухал невесть откуда вынесенный на продажу драгунский барабан. Тоскливо пела труба. На разные лады свиристели самодельные, из глины, свистки-петушки. Крутилась пластинка в патефоне, разъясняя трудное материальное положение певицы: «…Валенки, валенки, не подшиты, стареньки, нечем валенки подшить, не в чем к милому сходить…»

Народу на базаре было много, и Витька с трудом пробрался к «квасному» ряду. Здесь торговали напитками: морсом, квасом, ромашковым настоем, клюквенной водой, огуречным рассолом. Наиболее смелые торговки из-под прилавка доставали и бражку, темно-бурую, совсем как квас. Цена при этом не называлась, а в литровую кружку наливалось на рубль, на рубль двадцать, на рубль девяносто восемь… В зависимости, сколько денег было у покупателя.

Здесь Витька и увидел бидон, пузатый, коричневый, сиренчиковский бидон. За ним суетилась Марь-Васишна, черпаком разливая по стаканам розоватую жидкость. Правой рукой разливала, левой проворно сгребала мелочь и совала ее в карман, под цветастый фартук. Сдачи она тоже не давала, а наливала «на все».

— За морсом очередь? — спросил Витька стоявшего последним мужчину в серой пыжиковой шапке, в пальто с серым пыжиковым воротником. И бородка у него была серая, тоже как вроде пыжиковая. Потому Витька и окрестил его в уме: «Пыжик».

— Стал бы я стоять за морсом, — сказал Пыжик. — Березовый сок, понял!

— А почему красный?

— Сахарином закрашен, понял?

— Почем?

— Два рубля стакан, понял?

— Понял, — сказал Витька и направился в голову очереди.

Очередь пропустила его хмуро, но безропотно — видимо, так и не успев сообразить, большой он или маленький.

— Тва рупли стакашик, тва рупли стакашик, — ворковала Марь-Васишна, ловко справляясь с черпаком и деньгами.

Витька вспомнил Шурика — точно он изобразил ее у костра в Смородинном колке.

— Тва рупли стакашик…

— Мне один, — сказал Витька, натянув на лоб танкистский шлем.

Попробовал. Так и есть — березовка. А бидон тот самый, знакомый.

— Денежку давай, малый! — протянула руку Марь-Васишна.

Витька достал из кармана крышку.

— Торопились вы, когда березки рубили, — сказал Витька, положив крышку на прилавок.

Марь-Васишна узнала Витьку, изменилась в лице и растерянно пробормотала:

— Дома питья че ли нету, че по базару шастаешь…

Витька стоял неподвижно. А сзади напирала очередь:

— Отходи, пацан, напился — и гуляй!

— И верно, иди-ка, парничок, солнечной стороной, не мешай торговать, — вышла из оцепенения Марь-Васишна. — А тва рупли домой принесешь, коль запробовал стакан. Не запамятуй…

— Фашистка ты! — пронзительно, на весь базар, закричал Витька.

Крик вышел таким сильным, что в ближнем, «музыкальном», ряду замолкли гармошки, затихли свистки, оставили в покое драгунский барабан.

— Фашистка ты, — уже тише повторил Витька и, размахнувшись, сгальнул все стаканы с прилавка на землю. Опрокинул и бидон. Потом начал топтать разлетавшиеся стекляшки. Хрустело и лопалось стекло. Громыхал бидон. Сквозь дырявые подметки осколки попали в сапоги, но Витька не чувствовал боли.

— Люди добрые, да че же вы стоите истуканами! — заверещала Марь-Васишна, обращаясь к очереди. — Рястуйте! Рястуйте, люди добрые, фулигана!

Пыжик сделал было несколько шагов к Витьке, но тоже остановился в нерешительности — ну его, к богу, глаза вон, как у бесенка, горят.