Светлые поляны - [12]

— И вы никуда не заявили?

— Не имею такой привычки. Но суд памяти пообещали.

— Суд памяти? — переспросил Печников. — Что это такое?

— Приходите, узнаете.

— Приду, обязательно приду, — пообещал Печников.

Заворочался на топчане Витька. Застонал во сне, даже что-то бессвязное произнес.

— Ну вставай, бедолага, — сказала мать. — Домой пойдем.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Народу пришло так много, что было решено перенести общественный суд из правления в «столовую». «Столовой» называли длинный барак, построенный еще в те времена, когда в Черемховке была коммуна, которая назвалась ласково «Красная лебедушка». Это сейчас такие названия не в ходу, а тогда и лебедушка была красной. Все личное хозяйство было обобществлено, вплоть до куриц. Завтракали коммунары в «столовой», обедали в поле, ужинали — в «столовой». Здесь же на грифельной доске писали: «Мы не рабы. Рабы не мы». Занимались политграмотой. Вместе постранично читали и новые книги. Ставили концерты. Бабушка до сих пор любит вспоминать о том времени, когда она «артисткой играла». «Слушай, Вихтор, ставили мы пьеску, не долгу, не коротку, а в самый раз на вечерок. Роль мне отвели — заведующей избой-читальней Ксении. И пьеска так называлась — «Ксюша». Макар Блин за сухлера сел, чтобы подсказывать, если мы слова где забудем. И такое дело, понимаешь, вышло, смеха не оберешь. Это я сейчас грамотна, загранишны слова знаю, а тогда мало че я петрила… Запамятовала я свою рольку, стою, как столб, на сцене, молчу. Макар мне из-за занавеси и сухлирует: «Пауза. Ксюша лезет в окно». Разъяснение такое эта пауза означает, что я должна лезть в окно, потому как по действию подкулачники двери кольем подперли и клуб поджечь собрались. Стою молчу. А Макарка и того громче: «Пауза. Ксюша лезет в окно!» Я и верескнула на всю столовку: «Пауза. Ксюша лезет в окно». И опять стою, жду от сухлера продолжения речи, потому как начисто переволновалась и слова из памяти выпали. А Макар глаза такие страшны строит и снова шепчет: «Ремарка эта пауза. А Ксюша по-прежнему лезет в окно». Я и снова в зал доношу громким голосом: «Ремарка эта пауза. А Ксюша по-прежнему лезет в окно». В зале гогот стоит, как на гусином базаре. А Макару нет чтобы выскочить на сцену да турнуть меня в окно, дак дале мудреную запись сухлирует: «Ксюша, появляясь на авансцене, выдерживает новую паузу…» Вижу, у коммунаров от хохота шеи голов не держат, а я не возьму в толк — отчего бы, вроде сурьезная пьеска — вот сейчас поджог избы-читальни пойдет. До икоты дохохотали, пока Макар не выскочил и не объявил: «Внеплановый антракт!»

В «столовой» коммунары отмечали сообща и праздники: ко дню рождения или к свадьбе настряпывали по коробу пельменей, ставили огурцы с капустой, медовую брагу и в заключение пели «Интернационал».

От бабушкиных рассказов у Витьки глаза загорались: так хотелось пожить по-коммунарски. «И на работу строем ходили?» — спрашивал Витька. «Не строем, а вместе», — отвечала бабушка. «И кино было бесплатным?» — «Не бесплатным, а безденежным. За кино коммуна перечисляла в район из общей кассы, откупала, выходит, сеанс целиком». — «И ребята не лазили в зал через печную трубу?» — «А чего мазаться в саже, коль двери настежь», — говорила бабушка, прицокивая языком, вот, мол, какая жизнь была раньше. «Через печную трубу интересней», — не соглашался Витька, втайне все-таки завидуя той далекой, не знакомой ему жизни коммунаров.

Объявления о суде никто не вывешивал, а пришли не только черемховцы, но и жители из соседних деревень. Людская молва быстрее телеграфа. Слух о том, что в Черемховке обществом будут судить спекулянтку, разнесся молнией.

— Давно пора итогу ей на щетах сощелкнуть…

— Своим горбом нажито. Только что дороже брала…

— Дороже?! По четыреста рублей за калачик?! По полсотне за пачку соли? Не брала, а драла!

— Без прокурора какой суд?! Ославить можно, да и только. Суд должен быть с прокурором.

— Милиционер Печников придет. Она, говорят, в Смородинном колке березы топором извела…

Разные шли разговоры. Одни осуждали Марь-Васишну, другие не верили, что суд без прокурора может что-то решить, третьи отвечали уклончиво: «Поживем — увидим». Были и такие, что требовали выездного суда районного: «Общество усовестит, а нарсудья перекрестит!»

В «столовке» вмиг стало жарко.

— Попрошу не курить! — задолго до открытия предупредил Макар Блин.

Но и без дыма было душно — пришлось выставить несколько оконных рам.

— Малый народ, скамьи освободить. Постоите на ногах, ничего, поболе вырастете.

Под «малым народом» председатель подразумевал мальцов. Много их понабилось в «столовую»: общий сход в деревеньке — событие для всех.

Расселись большаки. Увидев, что одна скамейка оказалась незанятой, Макар Блин смилостивился:

— Малый народ, скамью у окна можете занять.

Но никто не сел на эту скамейку — мало ли кто еще может подойти.

Фронтовики пришли при орденах и медалях. В первых рядах устроились инвалиды. У кого не было руки, у кого ноги. А Евлампий Ставров так и остался сидеть в коляске. Коляска была самодельной — два колеса от велосипеда, одно — от мотоцикла, рама — тоже велосипедная, но хитро изогнутая и переваренная, рессоры — от ходка, сиденье — от жнейки-лобогрейки и один рычаг посредине всего этого немыслимого сооружения. От рычага тяги к колесам. От левой руки у Евлампия торчала только культя, а правой не было совсем. К культе он и подвязывал кожаный широкий ремень. А второй конец, петлю-захлестку, надевал на шею. И так, выгибаясь всем телом, приводил свой тарантас в движение. Колхоз выделил Евлампию денег на коляску с моторчиком, а в области что-то вот уже который год задерживали. Но Евлампий не унывал. Он, как и до войны, работал бригадиром молочнотоварной фермы. И на ферме, к домику-обогревке, где обычно стояли подойники, сушились халаты доярок, пришлось вместо крыльца со ступенями сделать пологий дощатый скат, чтобы Евлампий без посторонней помощи мог въезжать.