Светлые поляны - [9]

Доня выбралась из пещерки белая-белая, словно только что приехала с мельницы.

— Всех залечил? — спросила Доня.

— Забинтовал, — ответил Витька, смывая глину с лица. Руками зачерпнул в воде какую-то железяку, по форме старую крышку от бидона, покрутил, покрутил ее и швырнул в заросли тальника.

— Кто? — тихо спросила Доня. — Кто мог порушить березы?

— Из нашенских, деревенских, — уверенно заявил Шурик.

— Как ты определил? — снова поинтересовалась Доня. — Шурик, поясни…

— А че пояснить-то?! Кто еще по такой дороге попрется за березовкой? Сапоги дороже обойдутся. А Черемховка рядышком.

— Наши? — удивился Витька. — Неужто наши?

Доня прошла по колочку, кой-где подправила Витькины «бинты». Аккуратная она была, Доня-то. Настена Петрова после похорон мужа Парфентия всю свою заботу направила на приемную дочь. Научила ее нехитрой деревенской науке стирать, штопать, стряпать, сажать огород. И не потому, что трудно было одной управляться. А для того, чтобы не чувствовала себя Доня в доме приемной. В черемховских домах родных детей рано обучали крестьянской азбуке, а приемных порой не к делу и жалели: «Пускай поспит-понежится, сиротиночка ведь, я свово Васятку разбужу, корову проводит…» И правильно вроде, а приемному обида: «Я тоже могу!» Настена стала брать Доню и на ферму, знакомила с коровами — коровы ведь тоже имеют свой характер, и, прежде чем подойти к ней с подойником, надо свести знакомство. И Доня как-то сразу потеплела к Настене, называя ее сейчас не мамой Настеной, а просто мамой.

Шурик обернулся до деревни быстро. Шустрым он рос, Шурик-то. Без отца рос — дядя Гриша лишь временами наезжал проведывать, а жил то в районном центре, то в областном, то вообще скитался бог знает где. А без отца любой мужичок в доме — хозяин. И крыльцо подправить, и чувал-дымоход от сажи почистить, и прясло починить — мало ли дел в деревенской усадьбе.

В костре Шурик испек печенки. Удачными вышли — корочка прожаристая, тонкая, талинкой смахнул с нее уголек и стал разламывать на куске бересты картофелину.

— «Роза», — сказала Доня, определив сорт картошки на вкус.

— Скажи на диво! — удивился Шурик. — У картошки девчачье имя.

— Зря ты ее взял, — строго продолжала Доня. — Хрушкую «розу» на посадку берегут.

— Какая отличка? — лениво отозвался Шурик.

— Есть отличка, — наставляла истинно деревенского жителя Доня. — «Розу» разрезают на глазки, и она вырастет не хуже цельной. И к нашему чернозему она самая подходящая…

Шурик даже глаза свои округлил: вот те и возьми эту ленинградку за «рупь с полтиной»: знает, что «хрушкую», крупную то есть, «розу» на глазки режут.

— Или у вас «розы» полнехонька яма? — продолжала строжить Доня.

— Последняя, — ответил Шурик, остужая на ладони дымящуюся половинку.

— А чем садить будете?

— У Сиренчиковых купим.

Шурик вдруг вскочил с земли, встал в позу продавца картофеля и зашепелявил совсем как Марь-Васишна:

— «Дешево-крошево: тва рупли за килограмм!»

Доня и Витька расхохотались — ловко Шурик изобразил эту вечную деревенскую торговку:

— «Подходи, народ, червонцы вперед!» — Щас видел, снова на базар покатилась с бидоном.

— С бидоном? — спросил Витька. — С коричневым?

— Цвет не заметил, только слышал — что-то в нем булькотит, и вместо крышки горло полотенцем завязано.

Витька встал с теплой, прогретой костром земли, минуту постоял, раздумывая, потом резко направился к тальнику, в который бросил крышку. Нашел ее, отмыл от глины. И, подойдя к кострищу, сказал:

— Сиренчиковская.

— Откуль ты взял? — не поверил Шурик.

— С каемкой… Коричневая, с двойной каемкой…

— Мало ли крышек с двойной каемкой, — сказала Доня. — У нас тоже такая…

— А вот это что? — тихо спросил Витька, поднося крышку к самым глазам Дони.

— Царапины какие-то…

— Это я в прошлом месяце обрат от них носил и на крышке иглой отмечал литры, чтобы Марь-Васишна ненароком не надула.

— Теленку? Теленку обрат-то? — спросила Доня.

— Какому теленку, себе!

Витька начал быстро натягивать фуфайку.

— Ты куда, Витя? — спросила Доня, не понимая причины его резкого ответа. И почему он фуфайку натягивает — тоже не понимала. Ведь в костре еще полным-полно печенок.

— В центр, на базар!

Все, от мала до велика, называли главное село района центром. «Еду в центр», — говорили. «В центре вчера ситец продавали». И все было ясно, особенно для ребятишек окрест лежащих деревень. Другого центра для них на земле не существовало, не считая Москвы, конечно. В центре был деревянный двухэтажный дом, в котором размещались разные учреждения. Напротив, на площади, стояла трибуна. Мимо нее по праздникам проходила расцвеченная флагами колонна школьников и рабочих МТС, ремонтного и обозостроительного заводиков. Иногда впереди колонны степенно катили на собственных мотоциклах знатные люди, за ними сосредоточенно крутили педали велосипедисты. В «велосипедную команду» доступ был свободным, только имей чистый, украшенный красными бантиками велосипед.

В центре было все: и спиртозавод, оборудованный в здании церкви, и длинные ряды магазинов, приземистых, с крепкими железными дверями и электролампочками под козырьками, и здание милиции, и кинотеатр, в котором места были пронумерованы и билеты тоже, а кино шло без перерывов между частями, и столовая, около которой всегда было многолюдно и весело, и ларек, в котором торговали мороженым, имевшим цвет и привкус речного песка-ила, и пожарная каланча, строго и презрительно смотрящая на своих низеньких соседей, а главное — деревянные выщербленные тротуары, которым Ажарнов дал меткое название «скрипучий асфальт». Тротуары вели к самому бойкому месту — базару.