Светлые истории - [57]

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум;

Их заглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, —

Внимай их пенью — и молчи!

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь;

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими — и молчи.»20

Прянишников спросил, сколько таких молчащих, как он, и услышал, что много, — достаточно, чтобы люди смогли изменить то, что с ними, если захотят.

Не в силах оставаться на месте, он поднялся и вышел в туалет, слушая и повторяя шагами приятный уху колесный ритм: «Они есть, есть, они есть…»

Проводница в своем купе продолжала спать, переменив руку под головой и отвернувшись к окну. На полочке над ней позвякивали пустые подстаканники, подталкивая друг друга под редкие резкие удары колес по стыку рельсов: «Есть, они есть…»

Нервное напряжение, владевшее стоявшим в проходе Прянишниковым, понемногу спало; он почувствовал усталость, и ноги сами повернули его обратно к своему купе.

Пока шел, он убеждал себя, что не будет ложиться и не уснет, потому что спать уже некогда, но, закрыв дверь и присев на койку, лег и мгновенно заснул, как провалился.

Путь к себе (7)

Завеса навалившейся на Прянишникова тьмы медленно приоткрылась, и он увидел выжженную солнцем степь с песчаными барханами, а посреди нее — одноколейную железную дорогу, сиротливый ряд телеграфных столбов и зеленые, с белыми табличками маршрута на борту, вагоны скорого южного поезда, спешащего в скучную осеннюю столицу.

В одном из купейных вагонов, на верхней полке, лежал молодой человек лет двадцати, похожий на Игната. Он то ли мечтал, то ли грезил, то ли записывал в уме свои размышления.

«По складу своего характера я бесконечный мечтатель. Сухая проза жизни мало поддаётся моим рукам. Серые дни мелькают один за другим, но я ничуть не огорчён быстротечностью времени, наслаждаясь блаженным ничегонеделаньем.

Спячка, нападающая в поезде, — мое законное лентяйство. Я соловею под мерное покачивание вагона и больше суток валяюсь между небом и землёй, не сплю, не бодрствую — существую.

С полки слезаю, чтобы наскоро перекусить, попытаться сказать пару вежливых слов соседям, сообразить, в какой стороне открытый туалет. Дважды за поездку я разминаю ноги, прогуливаясь вдоль поезда на длинных остановках, и один раз могу дойти до ресторана, если переборю лень ради вкусного украинского борща в металлическом судке.

Я не отдыхаю и не переживаю, не грущу и не радуюсь, не поддаюсь меланхолии, да и ничему не поддаюсь. Такое чувство, что душа готовит себя к существованию, бессмыслица которого хуже безразличия, — прячется, как черепаха, чтобы не умереть.»

— Слезайте уже пить чай! — не в первый раз позвала парня очень деятельная женщина с капризным лицом и вялыми губами, пахнущими детским кремом.

Очень ему не хотелось, но пришлось прерваться и спускаться вниз, к людям.

Кроме загорелых супругов, севших в степи, в купе была еще бабушка Александра Ивановна. Уже три часа в пути, а она ещё не отошла от беготни с сумочками, ящиками и сеточками, которых у неё набралось на пять мест, — сидит,опустив руки, без сил, со всем согласна и всему улыбается.

— Так мне не понравилось в городе, — сказала Александра Ивановна. — Двадцать лет не была. Думала, всё по-прежнему, — куда там, ничего нет.

— Воблы хотела купить. Куда там! — пожаловалась бабушка. — На базаре дорого, а хозяин обещал достать, да ничего не сделал. Я теперь жалею, что поехала. Знакомы то мы давно, и в гостях у меня они были, — вот я и приехала. Да только триста рублей прокатала, одно расстройство… Думала, как у людей будет, а он пьёт. Давай, говорит, пятёрку, всё будет. Дашь — пропьёт. А хозяйка ругается. И питаться у них неудобно, — всё, кажется, смотрят за тобой, сколько съешь. Я в столовую ходила — всё лучше… Уж лучше б дома сидела, так тяжело всё, еле уехала. Я ведь желтухой заболела и в больнице провалялась больше месяца. Вся иссохла. На капельнице жила. Что в городе и есть хорошего — больница. Доктора обходительные, как с человеком — в столице такого и не ждёшь — всю жизнь нянечкой ведь и табельщицей проработала… Доктор меня не хотел выписывать, но я обманула, сказала, что билет куплен, а другого мне не купить. Он по-всякому обходил, и к кому приехала спрашивал, и зачем. Я и сама не знаю: зачем? Понесло дуру на старости лет молодость вспоминать.

— С мужем я там познакомилась. Мужа семнадцатый год как схоронила. Сердечник был страшный. Он и жениться не хотел из-за сердца. Я на девять лет его младше. А ему сейчас было бы семьдесят два.

Баба Шура казалась гораздо старше своих лет. Сухонькая, даже измождённая, с улыбкой открытой, ободряющей, но бессильной какой-то, мученической.

— Так, значит, родные, а хуже чужих? — спросила деловая женщина. — Вот люди!

— Обычные люди, — отказалась Александра Ивановна. — И сам пьёт, и жизнь у них грязная. Другое дело, я, дура, что поехала.

Пока она говорила, супруги достали из пахнувшего рыбой огромного рюкзака жирный свёрток, выбрали из него собственного приготовления копченого леща, разломили и предложили попробовать. Самой аппетитной штукой в рыбе казалась шкурка — снаружи грязно-золотая, твёрдая, а внутри нежная, красная.