Светлые истории - [53]

Игнат в тот вечер с ним еле доиграл и допоздна укладывал эту идею на бумагу. В следующий день он не играл, и еще два дня. Он был как блудивший в темном лесу путник, вдруг вышедший к людям. Радость открытия захватила его, и он не успокоился, пока не дошел до последнего крючка, не выправил все свои неточности и не переписал набело четыре листа черновика.

Зыкин несказанно удивился. Его вихор знакомо упал. Он сказал, что не знал такого доказательства, и что Игнат заработал отличную оценку. Об этом же, наверное, доцент пошептал на ухо и профессору из института проблем управления, с которым сидел за столом на государственном экзамене и который очень благосклонно отнесся к Игнату, не обратив внимания на тройки в его зачетной книжке.

Это решение, хоть и с подсказкой, но самостоятельно доведенное до результата, опять приоткрыло Игнату мощь творческого начала.

Прянишников хорошо помнил охватившее его тогда настроение покоя и примирения с миром. Он не мог сидеть в комнате. Его тянуло гулять и размышлять, и он часами ходил дорожками университетского городка и по Воробьевым горам — тенистыми липовыми аллеями, красными от растолчённого в пыль кирпича тихими скверами с бюстами знаменитых ученых и неработающими фонтанами, ходил по асфальту вдоль смотровой площадки и сбегал тропинками к Москве-реке…

Рассуждения Капицы-отца о том, что техника и материальные блага нужны людям для текущей жизни, а после ее окончания ничего не стоят и долго не живут, и что редкие прорывы духа в этом смысле есть вершины человеческой деятельности, по которым сравнивают поколения и намечают дальнейшие пути развития, — задавали строй мыслей Игната. Как раз недавно ему вроде бы повезло: случай навел на него начальника вычислительной лаборатории из городка физиков на Оке, подыскивающего молодого сотрудника, — а он отказался и не был уверен, что поступил правильно. Игнат, конечно, не забыл городок биологов, расположенный поблизости, и пошел бы к этому моложавому и явно пробивному человеку с большим удовольствием, если бы ты тот не стал расписывать, повторяясь, зарплату и квартиру, которую Игнат нигде не получит быстрее, чем работая в его хитрой конторе, правдами и неправдами строящей для своих сотрудников дом за домом. Но Игнат был не женат, и как раз эти аргументы его не впечатлили и даже насторожили. Возможно, он прогадал: на распределении хороших предложений ему никто не сделал, — но не жалел об этом, считая, что свобода дороже. Интересно только было, куда его звали? Он так и не понял этого. Решил позднее, что на проект отечественного ускорителя, сравнимого по масштабам с большим адронным коллайдером. Проект из-за поразившего страну развала, конечно, не реализовали, но громадье и смелость старого замысла, о котором совсем недавно узнал Прянишников, поразило его воображение.

Именно: свобода дороже денег. Так ему показалось, на уровне интуиции, — и даже пусть только показалось, но именно тогда он отказался выбрать деньги, перестав идти в ногу со временем…

Гуляя, Игнат несколько раз пересекался с Колмогоровым, которого неспешно вел под руку один и тот же аспирант, судя по возрасту, или докторант, судя по опекаемому им человеку.

За шесть лет московской учебы Игната Колмогоров сильно сдал. Говорили, что он почти ослеп и не мог работать. Внешне все так и представлялось и, казалось, прогулка старого с малым должна была вызывать в Игнате одну жалость — но нет, она трогала другое. Несколько раз он ловил себя на том, что бессознательно менял свой путь и шел за ними, пока не соображал, что уже неприлично приблизился. Тогда Игнат останавливался или отворачивал в сторону, и продолжал следить за удаляющейся парочкой взглядом.

Высокий молодой человек наклонял голову к старику, вслушиваясь в произносимые им слова. Даже на самом большом расстоянии чувствовалось желание Колмогорова говорить, и то, с каким трудом даются ему слова. И чудилось, как через его страдания с божьей помощью возникает и дрожит незримая и негласная связь этих разных людей, держащихся за руку, начинающих понимать друг друга без слов и создающих общими усилиями то особое и манящее других людей состояние любви, которое Прянишников понял только взрослым человеком, связав его с благодатью.

Теперь Прянишников сам стоял на пороге старости и, как любой разумный человек, допускал, что и ему предстоит перед смертью пострадать. Он верил, что сможет смириться и превозмочь рассудком свои страдания, если они ему суждены, но очень не хотел для себя такого урока.

Думая об этом, он снова и снова вспоминал, как гулял по Москве, прощаясь со столицей, и как неподалеку прогуливался, прощаясь, Колмогоров, и вместе с подкатывающим к горлу комком жалости по ушедшему человеку, чувствовал его, как живого.

Прянишников давно уже не любил тягу людей рассматривать старые фотографии и вспоминать, как кто когда выглядел. Ведь изменчивая внешность — это только оболочка человека. Память о нем остается и хранится другим невидимым образом, который доступен душе без искусственных приспособлений. Всех близких себе людей он воспринимал силой чувства, без фотографической точности — зачем она нужна? Близкими ему были не только родные, но и те, у кого он чему-то научился, пусть даже эти люди и не подозревали об этом, как Колмогоров, или жили в другое время, как Пушкин или Толстой.