Светлые истории - [54]

Примеряясь к Колмогорову по воспоминаниям учеников об учителе, Прянишников нашел не только подтверждение восприятия людей по духу, к которому пришел самостоятельно, но и много формулировок, подходящих старым ощущениям прячущегося от людей Игната и теперешним своим невысказанным мыслям. Его покалывало в сердце и тогда, когда читал, и теперь, когда вспомнил про пережитые Мировым страдания неразделенной дружбы и ответ учителя, расставляющий чувства ученика по своим местам.

«Если бы существовал лучший мир, где люди собирались бы вновь вместе с умершими для вечной жизни, то у каждого там была бы соответствующей длины неделя, в течение которой он один день проводил бы с самим собой и Господом Богом, а остальные по очереди с каждым из этих в самом деле бывших ему на Земле близких людей…

Но на Земле люди бывают обуреваемы страстями и чувством собственности и не удовлетворяются такими тихими радостями. Они желают получить другого «в собственность». Матери в этом отношении не менее требовательны, чем любящие по законному праву супруги или осуждаемые любовники.

К счастью, эта потребность во «владении» когда-либо кончается. В этом смысле все человеческие отношения, как бы в принципе (и в самом деле) они ни были по существу «вневременны» и «абсолютны», — преходящи»14.

Почему Колмогоров заложил Мирову страничку с рассказом Томаса Манна, в котором обычные люди занимались своими обычными делами, переживая чувства, соответствующие этим делам, и не имея времени подумать о душевном устройстве и распознать страдания призванного им помочь в этом и не замечаемого ими должным образом Тонио Крегера? Хотел сказать, что жаждущий и рожденный для любви Крегер не стремится получить в «собственность» школьного товарища или красивую подружку? Что он ищет человека — почти как Диоген, за тысячу лет до него гулявший по городу днем с зажженным фонарем, — но также не находит, направляя данную ему энергию в творчество? Или что дружбы в западном мире не существует?

Ведь попавшие в библию знаменитые слова апостола Павла коринфянам, — они будто из другого источника, они как инородное тело, как цветок чертополоха среди рассаженных по линейке и одинаково подстриженных кустов роз.

«1 Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

2 Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

3 И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

4 Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,

5 не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

6 не радуется неправде, а сорадуется истине;

7 все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

8 Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

9 Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем;

10 когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.»15

Откуда это в книге, научившей разделять и властвовать?

И не из-за этой ли книги укоренившееся в Колмогорове неприятие церкви и веры богу, несмотря даже на искренне верившего своего друга Александрова и на признания возможного существования иного и лучшего мира в своих письмах?

Конечно, он не мог не признавать существования иного мира, мысля системными категориями. И не просто так указывал на случайность как попытку познания явного мира в условиях отсутствия надежного знания о надсистемных управляющих факторах. Взаимосвязь случайного и детерминированного была одной из тем его последних работ. Много раз он подчеркивал закономерность случая и, любя Пушкина, должен был знать определение случая как орудия провидения.

Но в его жизни была состоявшаяся дружба и было много творческих импульсов, — и все они исходили от милосердия, поддерживаемого церковью больше на словах, чем на деле. Мог бы он дружить и творить, если бы принял церковь и ее версию веры?

«А что любить и «излучать усвоенную» нами «манеру жить и видеть вещи надо на всех окружающих», а не на одного «избранного друга», это, конечно, верно, и я это знаю, так же, как и то, что особенно трудно бывает излучать что-нибудь такое на окружающую нас Веру Архиповну <…> В защиту же «избранного друга» <…> скажу только, что по собственному опыту знаю, что наша человеческая любовь происходит по образцу некоторого индуктивного процесса: любовь к данному «избранному» человеку, в котором действительно на каждую черточку его существа радуешься и в котором всякое проявление красоты человеческой воспринимаешь, порождает такую большую радость и освобождает такую большую «энергию любви», что эта радость ни во что другое не может перейти, как в любовь ко всем людям и ко всему миру — пусть несовершенную, но такую, на которую данный человек способен. А этот проблеск универсальной любви дает новый толчок к любви индивидуальной и т. д. Но я положительно утверждаю, что единственная возможность для меня хоть немного приблизиться к решению трудной задачи <…>, это — чувствовать в себе так много любви «к избранному другу», чтобы имея эту любовь и происходящую от нее радость, стыдным и мелочным делалось бы <…>, если у тебя на кого-нибудь (хотя бы на Веру Архиповну) любви и радости не хватает. Если люди научатся радоваться, они сами собою научатся и любить, потому что невозможно радоваться всей душою — и в то же время хоть к кому-нибудь (хоть к Вере Архиповне) относиться не по-человечески. А радоваться легче всего и проще всего — имея «избранного друга»…