Светлые города (Лирическая повесть) - [9]

Викину фотографию она поставила на столик возле его кровати. С фотографии в упор глядят глаза дочери, как всегда остро и больно напоминающие глаза жены. Голос Вики повторит завтра звук ее забытого, тревожащего до сих пор и страшного для него голоса.

«Спать, спать, спать!.. Вторые сутки, как я не сплю. Я обязан спать, я должен, я буду спать».

…Зачем же в тишине ночи, отдаленная от него годами — исплаканная, избитая, сто раз про себя повторенная, — она живет до сих пор рядом с ним — обида Петра Ильича?

И уж любви больше нет, а жива обида.

Он не может ее забыть, как не забывает и не прощает человек своего увечья.

…Глаза, родные глаза, распаленные ненавистью и, как ему тогда казалось, любовью!

Зачем не солгала?.. Она, которая, видно, лгала так часто? Зачем не солгала в тот единственный раз, когда он желал бы услышать от нее неправду?!

И жили, жили в тишине ночи пролетевшие через годы слова ее жестокого признания.

…Война — нарушение естественных для человека привязанностей и простых забот.

Война — цепная реакция разрушения. Сердца людей — как истощившаяся земля, которая много лет не была под паром.

После конца войны его задержали в Германии, почти на целый год. За это время он успел побывать в Ленинграде четыре раза.

И вот в пятый наконец возвращался домой. Навсегда.

Домой!.. Странное, нелепое и прекрасное слово: «дом».

Как глупо, как беспомощно он тогда опустился на пол. Осел в отслужившей свой срок шинели на чемодан, набитый тряпками, которые вез для нее.

До сих пор чувствует он на ладонях щетину своих небритых щек. По-бабьи, по-бабьи, да, да, по-бабьи он заслонил лицо руками.

Войдя в пять утра в свой дом, он увидал на вешалке— как в романе! — чью-то чужую шинель.

Шинель была темной… морская. И он ужаснулся этому. Словно то было важно, к какому роду войск принадлежало обмундирование человека, повесившего шинель в прихожей дома деда его — Ивана Всеволодовича Глаголева; дома его отца — Ильи Ивановича Глаголева; в доме его — Петра Ильича Глаголева!

Она вышла к нему в коридор в халате поверх ночной сорочки.

Она встретила его взгляд и отчетливо сказала:

— Да!.. Да, да, да, — будто выплевывая это страшное «да» в его глаза, в его сердце.

Он сидел на опрокинутом чемодане и заслонял руками лицо. И увидев его таким жалким, распаляясь сознанием своей вины перед ним, она сказала:

— Неправда! Ты догадывался!..

Босые ноги жены стояли носками внутрь. Рука взлетела в воздух, и халат распахнулся. Из-под рубахи выглянула полная и уже начавшая обвисать грудь — грудь, которая выкормила его ребенка.

Жестко падали на лоб и глаза ее черные волосы.

…Зачем не смилостивилась? Зачем не солгала в тот единственный раз, когда он хотел бы услышать от нее неправду?

— Я… Я не люблю… не любила тебя!..

— Не любила? — приподнимаясь нелепо и медленно с чемодана, спросил Петр Ильич.

— Да, да!.. Что же делать?!.. Я не могла смиряться!.. Хотела. Старалась. А не могла…

…Зачем тогда, при расставании, занеслась над душой его эта рука? Зачем, раз все и так для человека было потеряно, нужны ей были слова запоздалого и такого страшного признания?

— Папа, папочка!.. — голос Вики.

Она меня не любила! Ты слышишь, девочка? Она меня не любила. Она меня никогда не любила. Все было ложью.

И тогда была ложь, когда мы шли по степи, в тот самый первый раз, юные, как ты, Вика.

Я помню, от солнца под нашими ногами растрескалась земля, бедная, глинистая. Она поросла бурьяном и травой. И вдруг издалека навстречу нам побежала горушка. Растерянно мы остановились и посмотрели в глаза друг другу, как будто друг друга опознавая.

Мгновенно, как это всегда бывает на юге, стало темнеть небо. Вспыхнули из черноты звезды. Из стерни поднялось стрекотанье — южная, назойливая ночная песня, которой я боюсь до сих пор.

Я помню движение своей руки, так осторожно, так неумело, так робко тронувшей ее сросшиеся, широкие брови — брови над холодом глаз, светивших мне.

Свет этих глаз был ложью. Все было ложью!

И тогда была ложь, когда ты родилась, девочка.

Я встречал вас на ступеньках родильного дома, на лестнице, которая вела во второй этаж. Я торопился. Принес для тебя пеленки и распашонку — твое первое платье, Вика.

Было, должно быть, очень приметно, что я молодой отец, потому что нянечка, которая тебя несла, вдруг улыбнулась и стала мне кивать.

Наклонившись, я в первый раз увидел твое лицо, Вика, — сердитое лицо и нос пуговкой. И я тут же решил, что ты здорово смахиваешь на деда Глаголева.

Твоя мама спускалась вслед за тобой и няней— слабая, непричесанная, в больничном халате.

И вдруг, увидев меня, она бросилась навстречу и, обняв, стала плакать, прижимая ко мне лицо.

Она плакала, жалуясь и отдавая мне не забытую ею, неотступившую боль родов.

Нет, нет… Подожди! Когда ты рождалась, девочка, на дворе был жаркий день.

Я стоял на другой стороне улицы, вместе с другими отцами. Окна дома были распахнуты. И мне показалось, что я узнаю ее крик. И я отозвался ему. И долго-долго бродил по городу, не находя себе места— тоскуя, коря себя.

…Тебя вынесла нянечка. Мама плакала, прижавшись лицом к моей рубахе. Я обнимал ее.

Она плакала так, что отзвук ее слез брызнул из глаз старой нянечки, которая тебя держала.