Светлые города (Лирическая повесть) - [10]

Плакала. А не любила меня!

Она не любила меня и тогда, когда мы купали тебя в корыте.

Я держал твою головенку и все боялся, что мама тебя загубит.

Сжалившись, приходила на помощь соседка и все смеялась над мамой и надо мной: «Экие, право!.. Ну и родители!»

Когда соседка тебя окатывала, я зажмуривался: «Пожалуйста, осторожнее».

— Выйдите-ка в коридор, Петр Ильич! — говорила старуха. — Одно от вас беспокойство, право. Ай да отец. Ну и ну!

И мама выталкивала меня в коридор:

— Петух, позвольте вам выйти вон.

И смеялась.

Смеялась… А не любила меня…

Я помню, Вика, как мы купили шкаф. Мы очень хотели купить этот шкаф. И вот мы купили его.

Шкаф несли по лестнице и внесли в дом. В нашем доме появилась первая мебель — заработанный мною шкаф.

В узкое отделение шкафа мама складывала белье. Ты слышишь, девочка?

Сдвинув брови, серьезные, широкие и густые, похожие на твои, она по-хозяйски складывала белье в то отделение шкафа, в котором были полки, еще пахнувшие сосной.

Складывала белье, а не любила меня.

И тогда она меня не любила, когда я получил свой диплом, окончив ленинградскую академию.

Она танцевала со мной чуть пьяная и целовала меня при всех. А я говорил ей:

— Клава, не надо!

И радовался.

Ее полные, чуть раскрытые губы; шлепанье ее босых ног, ее обидчивость, беспомощность, вздорность— такие чуждые мне, но я привык к ним, Вика, потому что она была твоей мамой, моей женой; всё, всё, всё, даже чай, который она подавала мне утром, тарелка, на которой лежал нарезанный ею хлеб, — всё это было ложью. Она не любила меня. Жила таясь, молча рядом со мною, изредка ссорилась, часто плакала и видела страшные сны, о которых я ничего не знал… Она ждала ее — свою любовь… И дождалась.

…Зачем не солгала? Ведь могла же она сказать, что ошиблась, что любовь ко мне была и ушла. Что другое чувство, гораздо более сильное, вытеснило все то, что было прежде, унеся нашу молодость.

Зачем, казня, разрушая, настигли меня слова ее запоздалого признания?!

Петр Ильич встал с кресла, прошел по комнате. И лег.

И заснул, ушел в сон, прижавшись к подушке лбом.

«Не проспать бы!»

Завтра он встретит дочь, которую не видал два года.

Он спал, а небо медленно разгоралось. Уже вставало за окнами солнце.

Облитые светом, стояли около дивана его башмаки.

Жизнь шла дальше. И каждый предмет словно бы корил Петра Ильича.

Предметы корили его простым языком жизни. Эх, если бы он мог подслушать то, что сказала за окном улица, шаг прохожего, свет в его комнате, пиджак, носки, рубаха!

Они говорили, что живут бездумно и просто. Что слова, которые им не подарены, очень часто бывают ложью, потому что чувства людей сложнее и богаче слов; что слово лживо вовсе не потому, что человек решил солгать, а тем лживо оно, что не в силах передать тревогу чувств наших.

Зачем же мы так уж безоговорочно верим слову? Зачем такую силу над нами имеет оно? Слово — это всего лишь слово. Зачем же тогда оно и ранит, и окрыляет?!

Петр Ильич, Петр Ильич…

Вы заснули не вовремя. Иначе, может быть, вы бы все же подслушали, о чем думают безгласная тишина и ваши, залитые первые солнышком, бань маки.

Вы бы услышали, о чем говорит этот дом. Да, да, разумеется, не ваш дом. Но ведь это все же крыша над головой. А вы так любите крыши! Вы столько раз набрасывали, рисовали, вычерчивали и отмывали их на листах ватмана. И сколько раз корили себя, что не у каждого над головой крыша.

Над вами — прелестная крыша: потолок «люкса».

Ай-ай-ай, Петр Ильич!.. Не старый, здоровый, ученый. И даже — можно сказать — счастливый.

«Счастье!» Вы, разумеется, в это слово не верите для себя?

Прекрасно!

Ну что ж. Быть может, вы сами изобретете его?

Но, изобретая, помните: самое слово «счастье» — беднее счастья; слово «любовь» — беднее любви; слово «жизнь» — в миллиарды раз беднее самой жизни; а слово «смерть» — всего лишь условность.

Мы не знаем, что значит «смерть», поскольку покуда никто из нас ни разу в жизни не умирал.

• Глава четвертая •

1

Рано утром, раскрыв глаза и увидев комнату, полную стремительного, косого, режущего света, Петр Ильич сейчас же вспомнил о дочери.

Черт возьми! Вика не знает названия гостиницы, где он остановился. А вдруг они разминутся, если он опоздает к поезду!

С лихорадочной торопливостью, роняя вещи, он одевался, обувался, беспрестанно поглядывая на часы.

Лежит небось на верхней полке вагона, смотрит на бегущий мимо кустарник у железнодорожной насыпи. Может быть, ест яблоко, и обязательно ждет.

И вдруг, как это часто случается, когда мы хотим колдовски выкликать в памяти образ родного нам человека, Вика начала от него ускользать, явилась ему в плоском облике стоявшей у него на столе фотографии.

«Я ее позабыл!»

Но для того чтобы она возникла во всей своей неповторимости, надо было вызвать в себе утраченное нм чувство постоянной за нее отцовской тревоги, которое он беспрестанно испытывал, когда она была маленькой.

И он его вызвал. Вообразил себе, что Вика заблудилась в незнакомом городе. (Он изволил, видите ли, плескаться над раковиной у себя в номере, — обрадовался, что выспался, и опоздал.) И вот теперь девочка бродит по городу одна… Идет и смотрит вокруг светлыми глазами из странной черноты бровей, — высокая и сердитая, потерявшаяся среди улиц большого города. В том стареньком пальтишке, в котором он ее видел в последний раз в Ленинграде. Из-под пальто — он помнит — выглядывала юбка форменного платья.