Светлые города (Лирическая повесть) - [8]

Вечерний час. «В коффик, в коффик!»

Множество улиц, которые ей надобно пройти, — бедствие для старых ног. По дороге она присаживается на скамейки.

Трава и зелень. Рябое оперение мелькает меж трав: это голуби. Вот их кормушка. Сталкиваясь друг с другом головками, они осторожно пьют воду, как будто бы опасаясь простудить горлышки.

Старуха встает.

Вдалеке купола соборов. Сквер. Альпинарий. Неровная гряда камней. И трава меж них как пестрые течки. Под горкой — бронзовая козуля. Стоит па тонких, легких ногах. Сейчас — взлетит. Сквозь дым фонтана виднеется она. Стоит и чутко прислушивается, наклонив набок бронзовую изящную удлиненную голову.

…Вот и коффик.

Хорошо в коффике… Интересно разглядывать людей; смотреть в окно, на узкий горбатый переулок, весь в вечерних тенях. Марципаны в большущей витрине кондитерской, там, напротив, — огурцы, помидоры, ушастые человечки. Он их видел нынче, когда шел к коффику.

На крыше противоположного дома — не то чтобы последнее солнце и даже не отблеск его. Нет, это как бы эхо вечернего солнца, уже вовсе исчезнувшего, дохнувшего в сторону города последним, светлым дыханием.

Лишь там, на западе, бродит сиянье, —

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье…

Если не считать таллинских окраин, разросшихся, как окраина любой современной столицы, ставших постепенно словно бы самим городом, — если не считать этих условных окраин, сам пятачок его центра не так уж и велик. Он невелик, хотя бы по тому судя, что, встретив здесь однажды человека, трудно не столкнуться с ним еще раз на центральных городских улицах или в одном из его коффиков.

Вон — у дальнего столика, уставленного рюмками и чашками, — художники. (в Эстонии много художников.) Склонность к изобразительным искусствам у эстонцев в крови. Художник здесь — не просто художник, он как бы черта своего края.

…Задумался, опустив глаза в рюмку. Злое, переменчивое лицо. На столе — две сильных руки. Мешок, набитый чувствами, страстями, надеждами.

А рядом — розовощекий толстяк. Курит трубку. На пальце правой руки — кольцо. Как ни странно, но Петр Ильич уже знает это кольцо. Он его видел близко. Это художник-ювелир. Не далее как позавчера Петр Ильич напросился в гости к нему, чтоб посмотреть его работы.

…На рабочем столе художника (похожем на кухонный) валялись грубые инструменты: долота, зубила. Все это перемешивалось с бирюзой. Голубые браслеты и ожерелья выдавали изобретательный вкус эстонца и поэтический дар художника.

И вот еще один, у того же столика. У него Петр Ильич побывал в первый день своего приезда.

Он помнит травленые штрихи, торопливые, нервные, насыщенные пылающей чернотой. Что-то, пожалуй, от традиционной романтики: быстрая, чисто офортная линия… Прихотливо, играючи плела она живую ткань радостно-сияющего пейзажа.

…«Есть за мной такой грех! Руки будто думают за меня. Начинаю соображать только с карандашом в руках…»

В глазах хозяина блестело оживление, — здорового, не старого, захваченного своим делом человека. Редко Петру Ильичу приходилось видеть кого-нибудь столь уравновешенного, не думающего о том, удалось ли ему и как именно удалось себя выразить. Художник был слишком занят, чтоб думать об этом. У него не хватало на это времени. Он выражал себя.

Меж столиков стелился сизый дым. Звенели блюдца. Подавальщицы со взбитыми, как сливки, волосами сурово и грозно разносили пирожное.

И вдруг — музыка.

Не имей сто рублей,

А имей сто друзей… —

запел по-русски вступивший на эстраду человек.

За соседним столиком девять женщин пили кофе и прилежно уничтожали пирожные. На обитом плюшем старомодном диване лежат в ряд девять сумочек.

Не имей сто рубле-ей! —

умолял певец расточительных посетительниц коффика.

…Улица за окном переполнена вечерними тенями. Выбежала из подворотни кошка. Сверкнула глазом, стало похоже, будто это огниво, которое она проносит в зубах.

В светлом небе четкие очертания острых крыш.

Эти дома построил мастер-волшебник. Он чувствовал средневековье — время, когда родился, жил и работал. Вот почему его островерхие домики, увенчанные фронтонами, прошли сквозь века, не утратив необъяснимого очарования — стройной и вместе наивной прелести подлинного искусства.

Через окно коффика Петру Ильичу не разглядеть людей за окнами дома, но он как бы слышит дыхание старого обиталища.

Эти камни хранят отзвук множества голосов, плачей, шепотов… Эти стены скрывают от улицы историю множества судеб, привязанностей, обид.

Сколько детей в этих комнатах смеялось и плакало? Сколько супругов шепталось здесь по ночам?..

Дом! Эстафета смертей, рождений, чувств, мыслей, эстафета живого, дышащего… Камни, хранящие прикосновение теплых ладоней зодчего, давшего дыхание самому мертвому на земле — камням.

2

Ночь. Гостиница. Петр Ильич встает и осторожно задергивает штору.

Вот он — его новый дом. Номер «люкс», который ожил от его присутствия, от его шагов, дыхания… Эти стены, которые подхватили удары его усталого сердца, этот паркет, поскрипывающий под его ногами.

Дом в просторечии значит: семья.

Дом — это: будь ты хоть пес, хоть пьяница, но ты — наш.

Так вот его новый дом!.. Номер гостиницы, цветы в кувшине, из которого Зина Вирлас вылила вчера кипяченую воду. «Петр Ильич, не забудьте завернуть цветы в бумагу, когда поедете на вокзал. С вас станется забыть!»