«Ну, конечно, молодость, свежесть! — рассказывала она потом своей сменщице. — Но вообще-то — солдат! Солдат в юбке, да и только».
Не успели Петр Ильич и Вика подойти к дверям номера, как навстречу им поспешила горничная… Подчеркнуто расширила глаза, всплеснула руками:
— Доч… О доч!.. Харашо.
Вика высокомерно смотрела на нее с высоты своего роста.
— Папа, они все сумасшедшие? — невозмутимо спросила она, когда Петр Ильич прикрыл за собой дверь.
Он развел от неожиданности руками.
— Да нет… думаю, не все. Они просто славные люди. Хорошие женщины.
— Славные люди?! А эта… Ку, там в углу. Она тоже, по-твоему, славная женщина?
— А как же? Она так ждала тебя. Сочувствовала мне…
— О да! Она очень, очень тебе сочувствует. Поди-ка спроси, не вывихнула ли она себе позвоночный столб, когда смотрела тебе вслед.
Петр Ильич глянул на Вику растерянно и недоуменно. Сказал невпопад:
— А эти домашние туфли — тебе… Примерьте, пожалуйста, ваше величество, ваше высочество, ваше усачество.
В ответ он услыхал ее смех.
— Папка, у меня нога тридцать восемь! Эти туфли мне на нос! А варежки? Ты что же думал, я не расту? Посмотри, какие у меня ручищи. Больше твоих. Покажи-ка руку! Давай, давай! Ну, вот… У тебя они маленькие, только широкие. И волосатые. А у меня, гляди, — длиннющие.
Но тут, как будто наперекор тому, что она говорила, в глазах ее мелькнуло в первый раз знакомое, милое, забытое им младенческое выражение. Выражение простодушия.
Она внимательно и удивленно рассматривала руку отца, широкую в кости, с золотившимся рыжим пушком на тыльной стороне.
— До чего у нас мировой номер, папа, — сказала она, с удовлетворением вздохнув и наклонив набок голову. — Только вдруг я что-нибудь разобью? Или просыплю нечаянно на ковер? Что с нами сделают тогда, как ты думаешь?
— Очень просто, — ответил Петр Ильич. — Нас публично высекут на Ратушной площади. Иди — умойся и причешись. Я позвоню своей сотруднице, и пойдем завтракать. Есть хочу — нет терпения. А это возьми. Конфеты. Тебе.
— Папа, я, делом, сегодня не именинница?
— Не ты именинница. Это я именинник. Два года и шесть дней тебя не видал. Ты как думаешь, мне это было легко? Каждый день — в год!..
— День в год? Ну так ты хорошо сохранился, папа.
3
Вирлас ждала их у столика в кафе «Москва». Подперев подбородок руками, она не отрывала взгляда от входной двери. Лицо ее выражало серьезность и преданность. Глубокое сознание, что это очень важно, — родственные связи, — она понимает, она понимает. Она растворена в том значительном для Петра Ильича обстоятельстве, что он сегодня встретил дочь.
Они вошли. И сколько она ни готовилась, как старательно ни играла про себя как бы шепотом роль «сотрудницы», старшего человека, покровителя юности, волна горячей краски прихлынула к ее лбу и щекам, когда она увидела их.
На Вирлас был черный плотный костюм, несмотря на жаркий день; строгая блуза; на столе лежали ее перчатки и сумка-кошель. Голова была непривычно гладко причесана. (Все продумала!)
— Здравствуйте, Вика. — И не опустила заискивающих глаз, столкнувшихся с блестящими виноградинами.
— Познакомься, Вика. Это Зинаида Викторовна. Конструктор. Мы работаем вместе.
Вирлас, вся скованная, не смела повернуть в его сторону голову. Лицо ее, с уже отступившей краской, было строго и вместе потерянно. Ей не надо было глядеть в ту сторону, где стоял Петр Ильич. Разве глазами она его видела? Она его ощущала всем сердцем. Он был очерчен для нее огненным кругом. Этот круг пульсировал… Он — здесь. Теперь она могла дышать, жить… И мучиться. От того, что было в огненном круге, где сидел теперь Петр Ильич, зависело большее, чем ее жизнь. Нечто, от чего она навсегда ослепла. Ей уже никогда не увидеть ни его глаз, ни его галстука, ни его седины. «Он»! В этом дурацком и кратком понятии затонуло то, что было когда-то «Глаголевым» — сослуживцем, начальником, человеком, товарищем, отцом вот этой взрослой дочери.
«Любовь! — ничего не поделаешь, ничего не попишешь. В таком духе, в таком разрезе», — сказал бы об этом прискорбном обстоятельстве сам Петр Ильич, если был бы в силах и если бы не ленился его осмыслить.
— Как доехали, Вика? Как Таллин? Да, да… Великолепный город. Город-музей.
Ей хотелось быть светской, легкой, чуть покровительственной. Но присутствие Петра Ильича и экзамен, который она невольно держала перед его дочерью, так ее заняли, что недостало сил сыграть внимание, уверенное забвение себя.
— Петр Ильич, для вас я уже заказала яичницу. И кофе. А для Вики я не знала, что заказать. Хотите сосисок? А папа так ждал, так ждал… Он так волновался.
— С чего бы, собственно?! — взмахнула ресницами Вика. — Меньше ночи езды.
— Нет!.. Вы молоды! Вы не поймете чувство отца.
— Что верно — то верно! Где уж мне? Папа все еще думает, что мне три года! Бот если бы он знал, что со мной случилось в Саянах…
— А что?.. — спросил Петр Ильич.
Вика говорила искренне и очень сердито. Вирлас кивала.
И вдруг Зина не выдержала: оглянулась. И спохватилась. Кроме ее собственных мыслей и чувств и как бы над ними были чувства и мысли Петра Ильича.
— Зачем вы это о Саянах при папе?! Теперь он никогда не будет спокоен за вас.
