Светлые города (Лирическая повесть) - [42]

Петр Ильич и радовался встрече с изобретателем, и вместе с тем не мог по какому-то внутреннему чувству ей радоваться вполне, без всякой оговорки, ибо поставил себя в слишком большую зависимость от того, что мог ему сказать Гроттэ.

…До известной поры жизнь несла Петра Ильича на гребне. То, что было «злосчастьем» его юности, — прошлое, отец и дед, из-за которых Петра Ильича в свое время не приняли в комсомол, — сослужило ему потом свою добрую службу.

За его плечами была культура. Она носилась в воздухе того дома, где он родился и вырос; была в кругу непрактических интересов, которыми жила его семья.

Академию он окончил с отличием, слыл человеком весьма способным (хотя сам полагал, что есть ребята много его способней).

Его скромность и доброжелательность располагали к нему людей. Он был легок, уступчив, не мелочен. А главное, нисколько не честолюбив (а ведь в отсутствие честолюбия, как известно, сыграть нельзя). Страстно преданный своему делу, Петр Ильич был вполне дитя своего века.

Когда на смену новаторству тридцатых годов пришли расточительство и помпезность, Петр Ильич говорил себе: «Наша задача проявить мастерство в границах заданного, в границах возможного. Архитектура— искусство, сходное с искусством портных: мы, как и они, всегда работаем на заказчика».

В то время он был молод, наивен. Гибок…

Волна понесла его.

И лишь теперь, созрев и переосмыслив многое, — что ж поделать, он был представителем своего времени и поколения, поколения людей, созревающих поздно, — Петр Ильич понял, что убил лучшие свои годы на заблуждения, которые не были заблуждениями его собственными.

Пришли годы зрелости… Годы последних чаяний и надежд.

У него не было больше права на ошибки и поиски. Чувство ответственности лишило Петра Ильича спокойствия, лишило столь свойственного ему «приятного» обращения с окружающими — легкости, такта, простоты и покладистости.

Единственное по-своему время требовало своего единственного, выразительного языка.

Легкость и просветленность зданий, сверкающих точными гранями; пространственные композиции, слитые с рельефом местности; игра света и цвета… Более, чем когда бы то ни было, архитектор зависел от строительного материала.

…Часто изобретение, поворачивающее самую технику (а иногда, вместе с нею, как бы и жизнь людей), словно носится в воздухе.

Оно — нужно. И поэтому оно — приходит. (Дело лишь в том, кто именно принесет его.)

Новый строительный материал, на который так рассчитывал Петр Ильич для городов с искусственным климатом, принес Бенжамен Гроттэ.

У современной архитектуры — свой язык. Оконные рамы, к примеру, выбрасывала машина. Но свет по-прежнему был делом солнца — смены вечера, ночи и дня. Свет и цвет были в большей мере, чем когда бы то ни было, делом зодчего. Делом искусства…

Эти мысли так заняли Петра Ильича, что, выходя из машины, он не сразу заметил Гроттэ, спускавшегося с крыльца навстречу им.

Лицо Гроттэ за то время, что он пробыл в отсутствии, сделалось будто еще полней, щеки еще больше порозовели. Во всех его движениях и даже наклоне тяжелой головы угадывалась внезапная живость. Она не могла не поражать при его высоком росте и ранней тучности.

Он шел им навстречу, сияя приветливой улыбкой хозяина. И молодостью. (Абсолютной и так очевидно заметной при ярком свете дня, который отражался в здоровом блеске его светлых, молодых глаз.)

В воздухе стоял очаровательный, тонкий и вместе острый запах дождя, прибитой пыли, трав, листьев.

Петр Ильич оглядел дачу Гроттэ, собранную из отбракованных гроттитовых плит. (Заводской комитет, постановив, что Гроттэ будет готовиться к докторской диссертации, запретил ему принимать участие в постройке этого дома. Не спрашивая на то разрешения Гроттэ, дом в свободное от работы время строили заводские рабочие наряду со своими собственными домами.)

Под солнцем дом был весь на виду — в царапинах и пятнах. Он выглядел так, будто от него старательно отбивали штукатурку камнями и лопатами. Даже зелень кустов, из которых он красиво выглядывал, не могла примирить Петра Ильича с жалким зрелищем неказистого фасада из отбракованных плит.

Но как будто именно для того, чтобы «примирить» Петра Ильича с этим жалким фасадом, чтобы сказать ему: «Плюнь ты, братец, на этот чертов гроттит!» — кусты прелестно пахли жасмином. Мало того, они блестели, сияли и сверкали еще не высохшими дождевыми каплями, дрожащими на каждом листке и листочке. Легкий туман стелился над землей. Он затянул сады соседей, щебенку на дорожках небольшого сада у дома Гроттэ. Вода испарялась так быстро, что туман был похож на рваное облако. Листки отряхивались, как птицы после купанья. Сверху все еще падали вниз, на головы, капли — большие и тяжелые (скатывались с единственного дерева у входа в дом).

Внизу, в передней, на длинной, некрашеной штанге, висели распялки.

Взяв у Вирлас пальто, Гроттэ, перед тем как повесить его на распялку, глянул сверху на это легкое пальто с тем милым выражением удивленной сосредоточенности, которое не могло не поражать и всегда заново поражало в этом большом, тяжелом человеке. Он смотрел на легкое пальтецо Зины, как будто бы удивляясь его легкости. Смотрел как взрослый на что-то трогательное, маленькое, смешное.