Светлые города (Лирическая повесть) - [41]
— Я к вам по делу, Петр Ильич. Уже два дня, как Гроттэ приехал. Вам не до этого было, я не хотела говорить… Он ждет.
— Кого?.. Когда?.. Где?
— Нас с вами. Сейчас. У себя на даче.
— Зиночка, ну как же вы так?! Спасибо, что хоть сегодня, а не «позавчера». Мы, пожалуй, сейчас не достанем машины. Посмотрите, какая очередь на стоянке!
— Я, Петр Ильич… Я давно внизу. Я видела, когда вы шли… Но подумала: может быть, лучше не сразу…
Он коротко вздохнул и глянул на нее бегло, молча, почти растроганно.
«Нет, ничего не скажешь, — славный, славный она человечище».
Такси они все же достали. Долго маялись в очереди. Петр Ильич коротал время, стараясь не слишком заметно разглядывать тех, кто стоял перед ним с корзинками, чемоданчиками, авоськами. (Видно, ехали на пляж.)
Эстонского языка он не только не знал, но, как ни вслушивался, не мог заметить в эстонском хоть сколько-нибудь сходных с другими европейскими языками корней. А между тем этот северный язык поражал его музыкальностью. Он был похож на итальянский.
Жарко палило солнце, напекало макушки горожан, не защищенные по современной моде головными уборами.
Все, казалось, замерло от жары — люди, деревья, травы.
Голуби, пристроившись на краю голубиного водоема, на глазах у завистников устроили себе душ. Что-что, а жить они умели! Во-первых, стяжали себе без особых усилий звание птиц мира; во-вторых, не заботились о хлебе насущном (в Таллине, например, приезжие запросто кормили их свежими булками); в-третьих, эти наглые твари не забивали своих птичьих голов заботой о ближних: вопили (гуркотали) странными, будто идущими из живота, голосами, как мартовские коты.
— Петр Ильич, скорей! Наша очередь.
Машина тронулась.
Солнце палило все жарче, заливало Таллин, несмотря на обилие зелени, ровным, желтоватым блеском, без теней.
Вирлас, сидевшая рядом с Петром Ильичом, мягко опрокидывалась в его сторону от каждого толчка.
Над городом нависла тяжелая духотища. И вдруг она прорвалась дождем. Косо полетели длинные кап-ли, принялись бить об асфальт. Тяжело, с клекотом, зашелестели деревья. Потом выплыл, как будто откуда-то издалека, узкий клин моря. Его поверхность была вся изрыта дождем. Каждая капля, вдавливая упругую морскую гладь, образовывала четкое углубленьице.
Все вокруг шумело, шуршало, гнулось. А где-то очень далеко, вверху, сквозь дождь, проглядывало солнце, желто и мягко озаряя землю.
От берега, хохоча, побежали купальщики. Тот, кто не был раздет, прятался под навесом, в сразу измокшей и облепившей тело одежде.
Чем дальше ехала машина, тем шире делалась полоса моря. Завиднелись отшлифованные ветром и временем валуны, чем-то похожие на южные кремушки, — только огромные, рябые.
Потом справа медленно стал наплывать крутой спуск — бывший берег морской.
Далеко отступило оно, плоское, северное море, но оставалось собою — северным, гладким. До сих пор лежали валуны на этой каменистой, так тщательно и добро ухоженной земле.
Ветер, вихрь и длинный-длинный шорох листвы.
Все гнулось, вздыбливалось, будто не зная покоя, тоскуя и томясь, будто хотело вбиться в землю, уйти в нее и вместе вырваться из этой земли и полететь куда-то косо, наотмашь, как дождь.
Странно грозовое беспокойство. Оно захватывает и человека. Замирая и словно бы никак не придумав то единственное, что надобно ему сделать, он готов улететь куда-то, как эта соринка, песчинка, хлынуть вниз ливнем, уйти накоротко с еще бьющимся — нет, с еще сильнее-сильнее бьющимся — сердцем туда, где тонкие, белые, едва приметные корешки трав.
Дождь, дождь, дождь… Вот он, его язык — многоголосый и безгласный, — ветра, земли и дальней, спичечной молнии.
Оба они сидели в машине задумавшись.
— Зина, смотрите!
На другой стороне залива показалась верфь — портовые краны, серебряно-тусклые сквозь рябь дождя.
И вдруг, похожая на узкий красный шпагат, провисла над землей радуга. От травы пошел пар.
— Товарищ шофер, нам далеко еще?
— Недалеко…
Под бегущие колеса машины, мягко чиркая, кидался гравий.
Петр Ильич с трудом оторвал от моря глаза и попытался сосредоточиться.
Хотя Гроттэ, как говорила Зина, их ждал (и даже назначил для этой встречи день и час), Петр Ильич испытывал неловкость из-за того, что они едут к Гроттэ домой. Повидать изобретателя на заводе было бы много естественней для Петра Ильича, ибо больше отвечало его понятиям о деликатности.
С Гроттэ договаривалась Вирлас. Ее такту Петр Ильич не очень-то доверял. Она могла, например, воспользовавшись правом женской непосредственности, — которую, кстати, так поощрял Гроттэ! — рассказать ему, что Петр Ильич сильно расстроен (он совершенно теперь одинок — одинок как перст!.. Поссорился с дочерью), могла, сложив руки в перчатках (так виделось это Петру Ильичу), переплетая их между собой пальцами и глядя снизу вверх в глаза Гроттэ, сказать: «Поддержите его, Бенжамен Гугович! Прошу вас, будьте товарищем!»
От одного предположения, что это могло выглядеть примерно так, Петру Ильичу становилось жарко. Конечно, все это было только похоже на правду, только вязалось с характером Зины, сделать этого на самом деле она не могла, потому… Ну потому хотя бы… что была серьезным профессионалом.
Эта книга о первой юношеской безоглядной любви, о двух современных глубоко противоположных характерах, о семнадцатилетней девочке-девушке — противоречивой, поэтичной, пылкой, лживой и вместе с тем безмерно искренней. Второй герой повести — будущий архитектор, человек хотя и талантливый, но духовно менее богатый.Написала повесть писательница Сусанна Георгиевская, автор многих известных читателям книг — «Бабушкино море», «Отрочество», «Серебряное слово», «Тарасик», «Светлые города», «Дважды два — четыре», «Портной особого платья» и др.В новом произведении писательница продолжает разрабатывать близкую ей тему судьбы молодого человека наших дней.
Рассказ Сусанны Георгиевской «Люся и Василёк» был опубликован в журнале «Мурзилка» №№ 8, 9 в 1947 году.
Книга о советской школе, об учениках и учителях.«Самый дорогой и самый близкий мой друг, читатель! Ни с кем я не бывала так откровенна, как с тобой. Каждый замысел я обращала к твоему сердцу, считая, что ты не можешь не услышать искренность волнения, которое я испытывала, говоря с тобой о тебе. И о себе». Повесть о дружбе, о чести и верности, и, конечно, о любви…
Рассказ Сусанны Георгиевской «Юг и север» был опубликован в журнале «Мурзилка» № 12 в 1948 году.
Журнальный вариант повести С. Георгиевской «Бабушкино море». Повесть опубликована в журнале «Пионер» №№ 1–7 в 1949 году.«Бабушкино море» — повесть о первой встрече маленькой ленинградки, шестилетней Ляли, с ее замечательной бабушкой, бригадиром рыболовецкой бригады. О зарождающейся любви и уважении к бабушке — Варваре Степановне, о труде и отваге советских рыбаков, о море, траве, ветре, деревьях, небе, о богатстве и красоте мира написана эта книга.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».