Светлые города (Лирическая повесть) - [21]

И Петр Ильич зачастил на Таллинский завод.

Получив пропуск, он не поднимался наверх, не просил, чтоб ему дали сопровождающего, а долго, молча бродил по цехам.

Один. Без Вирлас.

…Рабочие в светлых комбинезонах. Их волосы прикрыты самодельными шапками, напоминавшими Петру Ильичу шапки каменщиков-голландцев. На ногах у них деревянные туфли — сабо. Только то и слышно в цехах, что стук сабо о каменные плиты да глубокое, ровное дыхание машин.

Бегущие ремни, пульсация могучих артерий, безостановочное движение белой крови, стук гигантского белого сердца…

Все вокруг — бело: лица людей, их одежда, обувь. Воздух словно пропитан известью. Тяжелый, колеблющийся туман известковой пыли.

…Она не была ни очень сложной, ни очень большой, главная заводская машина, — подобие беличьей клетки с вращающимися колесами. Стальные пальцы этих колес наносили песчинкам знаменитый «молниеносный удар».

В безостановочном вихре к песчинкам накрепко припаивались частицы извести. Множество сверхмикроскопических корешков кварца как бы простреливало ее. Из головокружительной карусели каждая песчинка выходила одетой в плотную белую шубу.

2

Петр Ильич возвращался в гостиницу весь обсыпанный белой пылью.

— Папа! Ты был опять на заводе? Ну так что же это за отпуск, на самом-то деле? Знаешь что? Давай-ка поедем кутить!.. Вдвоем. Хоть немножко побудем вдвоем!

Он был счастлив, польщен, обласкан и так благодарен ей.

И вот они едут по знакомой дороге к Пирита.

Сквозь окна автобуса навстречу им бежали дома. Он видел их, хоть и не думал о них вовсе. Так беременная всегда примечает беременную; влюбленный— влюбленного; а человек на протезе — другого, опирающегося на палку.

Сероватые гроттитовые плиты, из которых собраны были одноэтажные пригородные строеньица, взывали к нему как укор совести.

Тут и там встречались оконца типа иллюминаторов. Какая-нибудь неожиданная черта — витая деревянная колонна, фонарь над входом — придавала дому выражение своеобразия, носила отпечаток вкуса и личности хозяина.

Дома из гроттита не были оштукатурены. Их серовато-грязный тон смягчался летней зеленью. Все это было старо, сто раз обдумано-передумано. Он должен был отдыхать. Он не должен был думать о домах.

Сойдя в Мюривальдэ, они долго шагали пешком до Пирита, молча, задумавшись.

Так счастливо, так просторно умеют молчать только люди, связанные друг с другом кровными узами.

Это ради него она не пошла сегодня в бассейн.

Вчера, зайдя за ней, он изображал болельщика. Вика доплыла первой. Стояла счастливая, тяжело дыша. Стянула с головы шапочку, отряхнула волосы, как щенок… На затылке влажные волосы завились в колечки.

«До чего ж хорошо, папа!»

(И он подумал о том, как бы это отлично было — бассейн в тундре. Попробовать разве что еще разок поговорить с Гроттэ?! Гм… Да… Звезды, розы. Ах дуралей!)

Вика шагала рядом с Петром Ильичом. Лицо ее выражало простодушие молодости и вместе ту особенную открытость, которая бывает только у людей с чистой совестью. Как нетронутый лист ватмана, прикнопленный к доске.

В жизни каждого немолодого уже человека бывает время, когда хочется отдавать накопленное. Поэтому люди старшего поколения ищут тех, кто жаден к мыслям другого. Есть ли счастье высшее, чем отдавать соседу, ученику, своему ребенку?

Открыть ей не только «Длинного Германа» и «Толстую Маргариту»! Услыхать не только ее радостный крик в башне «Кик-ин-де-Кэк»:

— Папа! Море!.. Видишь? Гладкое, серое. Берег Финляндии! Нет, вон там, вон там…

Открыть ей не только очарование города; отпереть для нее не только ворота Таллина. Нет, — каждую песчинку, траву. И землю.

И себя.

Ее: «лафа», «железно», «заметано», «скинуться» (это значило собрать на чекушку — в складчину) — все это слетит с нее, как пыль. Она добра, наблюдательна, насмешлива, простодушна.

Как она мила, моя девочка, в этом светлом платье с цветочками… Как серьезно называет она, протягивая вперед большую и вместе детскую руку, их общее имя: «Глаголева»!

Дочь. Вика. Виктория Петровна. Виктория Петровна Гла-го-лева.

Вот и Пирита.

У подножья ресторана, на пляже, еще играли в волейбол. Неподалеку от берега под светлым небом отчетливо виднелись два валуна с протянутой между ними веревкой на пробках.

Сидя у столика против Вики, Петр Ильич наслаждался покоем и молчаливой близостью дочери. Права была Зина, трижды права, когда уговорила его встретиться с Викой в Таллине. В этом очарованном городе, в колдовстве этих переулков, лестниц, башен и старых дворов — сила Петра Ильича. Возможность власти над душой дочери.

…Вот она, его дочка, — задумчивая, скромно причесанная. Интересно, кажется это ему или она и на самом деле мила?

Петр Ильич наслаждался близостью Вики и глуховатым, медленным морским шумом.

Моря как люди, — они тоже несходны между собой.

Не слишком опасное для купальщиков Балтийское море больше сродни Петру Ильичу, чем Черное— родина Викиной матери. Еще бы!.. Ведь он родился у берегов Балтики.

Не бурностью ли его раздражало Черное море?

Оно красиво. Темное, с зажигающимися огнями близких и дальних маяков, с мягким дном и неровной полоской берега.

Красиво… Да! Но как же его сердили крикливые голоса черноморцев! Они орали, даже когда купались. В них не было тишины, той тишины, той сосредоточенности, которые так ценил Петр Ильич. Без внутренней тишины земля не была для него землей, небо — небом, а море — морем.