Светлые города (Лирическая повесть) - [19]

3

Вот она, певческая трибуна, похожая на огромную пасть рыбы. Причудливое животное, высунувшее вдруг из синевы свою плоскую голову.

Она производила впечатление легкости, несмотря на большой и тяжелый козырек.

Эта трибуна — сооружение огромное, с прекрасно соблюденными пропорциями, изящное, несмотря на величину. Изящное — откуда бы на него ни глядеть— сбоку, в фас или с оборотной стороны провисающего над эстрадой козырька.

Она возникала как бы вполне неожиданно из ровной поверхности большого паркового участка. И в первую очередь была созданием инженеров. Ее задача была задачей акустической: подхватывать, усиливать и отражать звуки.

Но сооруженная как эстрада для пения — с этой прямой задачей и целью она была вдобавок еще красива и причудлива.

…Свершение любого замысла получает довольно быстро своеобразный, так сказать, эталон: штамп оценки. Как пожар, слово, сказанное одним, заражает другого человека. И штамп готов. Удобно. Думать не надо. Чувствовать тоже. А главное — нет никакой опасности прослыть безвкусным или отсталым человеком.

Штамп оценки почти всегда случайный, похож другой раз на судьбу — не на закономерность, а на судьбу военного человека, участника боев. Штамп оценки способен иногда подчинить себе и самого создателя — захватывая его и убеждая полностью в собственном таланте или ничтожестве (если это человек не особо твердого характера).

Как свеж должен быть эмоциональный фон художника, как должен он быть внутренне свободен, чтобы вершить суд правый и свежо оглядеть чужую работу. Ибо подлинный суд — суд первого волнения.

Певческая трибуна была своеобразным торжеством конструктивизма. Но будучи глубоко рациональна, она хранила в себе нечто сказочное. Зев гиганта. Рыба. Ожившее чудовище.

…Они стояли рядом, как двое товарищей, — Петр Ильич и Вирлас, которым не надо говорить, чтобы друг друга понимать. Ее сухие волосы, разлетевшиеся на ветру, когда они спустились на неогороженный участок певческого поля, щекотали его подбородок.

Но на этот раз она была действительно занята не только им: прикидывала что-то свое, покусывая нижнюю губу, сделавшись тихой.

Не была бы Зина человеком, страстно отданным своему делу, вряд ли она умела бы так удивляться и так спокойно и вместе взволнованно радоваться тому, что видела. Профессия, ею избранная, — Петр Ильич не раз в этом убеждался, — стала ее вторым обликом. Она в нее не рядилась, как рядится множество женщин. Работа не украшала ее, а истребляла.

Вот она, его товарищ и помощник. Стоит подле и смотрит вокруг внимательно и завороженно.

Как же могла эта Вирлас, которую он так знал и так готов был уважать, как могла она, теряя такт и чувство меры, становиться Вирлас-Петрушкой? Как ухитрялась вызывать в нем чувство пренебрежительной досады? Это чувство, ему несвойственное и оскорбительное для человека, унижало другой раз его самого.

Прищурилась, пошла вперед, что-то насвистывая… Медленно обошла эстраду. Вскинула голову. Очень медленно, все еще будто прикидывая что-то, поднялась по ступенькам и оглядела снизу обшивку козырька.

— Петр Ильич, — тихонько сказала она, проверяя акустику.

Козырек подхватил ее шепот. Она шепталась с козырьком, очень маленьким на очень большой эстраде, рассчитанной на множество людей.

— Петр Ильич!.. Петр Ильич! — Она выбрасывала его имя в жару, в день, в свет.

Тотчас же пришла привычная досада. Он перестал ее замечать.

…Отойдя от машины, в глубине поля стояли Вика и архитектор Райк.

— Рвать цветы — это, право, самое умное, что можно придумать в такую хорошую погоду, — говорил молодой эстонец, довольно, впрочем, насмешливо, и Петр Ильич не сразу понял, к чему относится выражение насмешки в его голосе — к Вике, к осмотру певческого поля или к нему, Петру Ильичу, если не вовсе старому, то уж, во всяком случае, пожилому «хрычу».

Потом он вспомнил, что это привычная ироническая, так сказать, поза, усвоенная нынче многими архитекторами. Подразумевались бесчинства рабочих-строителей, с их вечными перекурами; бюрократизм вышестоящих архитектурных организаций; отсутствие материалов, — попробуй добудь кусок алюминия для фасада, ну, скажем, летнего кафе. Зарежут! Не дадут. А мы не лыком шиты. За границей бывали. Нас добивают темпы. Стены плохо оштукатурены, дома собирают из блоков, которые приходится друг к другу пригонять!

Так вот: чем грызть себя по этому поводу, гораздо элегантнее ходить в разочарованных. Современный архитектурный стиль — это изящно на все махнувший рукой архитектор. Архитектор — он не художник в чистом виде. Архитектору восторги, отчаяние и чудаковатость не к лицу. Архитектор — глубоко современный человек, связанный с самой современной, самой передовой строительной техникой.

Но опять-таки он связан и с живописью, особенно монументальной; разбирается в музыке, поскольку архитектура — это стало уже общим местом — несомненно сродни музыке. Архитектор шустер, культурен, — он может (и может неплохо) поговорить о книге своего современника (причем лучше всего ни одной из этих книг не читать вовсе. Знаем, мол, нас не проведешь!).

Эту манеру внешнего поведения приняли почти все молодые архитекторы. Она заразила их как поветрие. Они ею больны.