Светлая печаль Авы Лавендер - [33]

Я кивнула. Кардиген перелезла через забор, и мы робко посмотрели друг на друга.

– Ну-кась, показывай тогда, как летаешь, – потребовала она.

Я покачала головой.

– Почему нет? Ты хоть пробовала?

Я не пробовала. Вот, наверное, почему моей новой подруге так быстро удалось убедить меня забраться на вишневое дерево. Что значит – не пробовала? Помню, как стояла на шаткой ветке; та гнулась и качалась под моим весом. Помню, как взглянула вниз на светловолосую головку Кардиген и ее выжидательное выражение лица.

– Ну, прыгаешь или как?

Я закрыла глаза, уповая и на то, что полечу, и на то, что упаду, и одинаково страшась обоих исходов. Прыгнула. И быстро приземлилась, расквасив в кровь коленки.

Кардиген посмотрела на меня сверху.

– Ну вот. Летать ты совершенно не умеешь. Наверное, ты и вправду обычная.

Я поглядела на разбитую коленку и поморщилась от боли.

– А откуда ты знаешь, что я не ангел? – поинтересовалась я.

– Ба. Очень просто, глупышка. – Кардиген коснулась моего коричневого крыла. – У ангелов крылья белые.

Я относилась к крыльям так, как другие относились бы к косолапости – изъян без очевидной пользы, но ступить шаг на улице, не привлекая детских любопытных взглядов, невозможно. Вот потому-то я редко оспаривала мамино решение держать нас взаперти в конце Вершинного переулка. Здесь мы были в безопасности. Не таким, как все, опасность грозит на каждом углу. А с моими перистыми приспособлениями, немотой Генри и маминым разбитым сердцем мы были той еще странной семейкой! Мама, брат и я оставались на холме под защитой бабушкиной репутации, и никому не приходило в голову распахнуть двери и убежать. Двое даже не пытались.

Я – другое дело.

Соседские ребята с холма часто собирались после ужина поиграть в «сардины» или другую игру, после которой никак не могли отдышаться, – даже я выставляла в окно личико и смотрела на них из выгодной наблюдательной позиции на холме в конце Вершинного переулка. Обычно собирались Кардиген, ее старший брат Роуи и сын Марка Флэннери Джеремайя, который был довольно неприятным, но жил в Вершинном переулке, а значит, обладал свойством хорошего игрока – доступностью.

Во время одной такой игры Кардиген наткнулась на раненую птицу. Та валялась на земле в той части двора, что отделяла наш дом от дома соседки Мэриголд Пай. Это был скворец. Крылья трепетали, а голова была вся красная, наверное, от крови, но разве поймешь? Интересно, у птиц кровь красная, как и у людей?

Джеремайя Флэннери подошел к Кардиген. Он посмотрел на птицу и поднял обутую в ботинок ногу. Когда он топнул, мы услышали отвратительный хруст птичьего крыла. А потом мы услышали, как охнул Джеремайя, мгновенно получив от Кардиген коленом в пах – меткий удар ногой, деформировавший его левое яичко. Джерри, как его называли впоследствии, приписывал свою неспособность оплодотворить жену этому инциденту.

Спустя несколько часов, когда ребята разошлись по домам для ежевечерней ванны, я вылезла через окно и спустилась по старой, посаженной близко к дому вишне. С помощью лопаты, которую я нашла в саду, я прекратила муки хрипящей птицы и, рыдая, поплелась на холм. Мне было не впервой сопереживать нелетающим птицам.

До конца жизни Джону Гриффиту снились сны его сбежавшей жены – еженощные фантазии о белых медведях на черном пляжном песке, об экзотических фруктах с колючками и о фарфоровых чайных чашечках. Он боялся спать, с ужасом ожидая ночи, будто дитя, которое страшится блуждающих теней. Снотворное – маленькие белые таблетки, в пятидесятых хранившиеся в аптечных шкафчиках стольких домохозяек, – не имели никакого эффекта, кроме как заставить белых медведей двигаться как в рапиде.

Бессонница нанесла сокрушительный удар по казавшемуся несокрушимым Джону Гриффиту. Сначала он набрал вес, и из-за этих нескольких килограммов стало тяжело застегивать ремень. Потом, так же внезапно, он потерял весь лишний вес и еще десять килограммов. Его кожа приобрела землистый цвет. Проснувшись однажды утром, он обнаружил на подушке пряди волос и понял, что облысел. У него ухудшились зрение и слух. Сосредоточиться он тоже не мог. Слова терялись прямо во время разговора, не успев сорваться с губ.

В домике за пекарней царил беспорядок, как и в душе у Джона Гриффита, который теперь коротал дни, облачившись в старый банный халат и пару мягких домашних тапочек, которые, вне сомнений, принадлежали его жене.

Но одним необычайно солнечным февральским утром – как раз за пару недель до нашего с Генри десятилетия – Джон Гриффит зашел в булочную.

Бабушка за стойкой писала на доске предложение дня – mille-feuille[31], а Пенелопа наносила последние штрихи на коробку шоколадных эклеров для одной из сестер Мосс. Услышав звон колокольчика, Пенелопа подняла голову, собравшись бодро воскликнуть «Я сейчас!». Однако, увидев Джона Гриффита в дамских тапочках, запахнувшего на груди потертый халат, она только и смогла, что коснуться рукой плеча Эмильен.

Всего минута понадобилась Эмильен, чтобы узнать когда-то пугающе значительного Джона Гриффита. Она обеспокоенно округлила глаза, когда он прошаркал вглубь магазина и, припав носом к прилавку, начал выдувать на стекле мутные круги. Он отошел от стойки, чтобы полюбоваться на свои художества, а затем поднял глаза и увидел, что Эмильен Лавендер неотрывно смотрит на него.