Светлая печаль Авы Лавендер - [31]

Мама не хотела любить своих странных детей. Она была уверена, что в ее сердце нет места ни для кого, кроме Джека.

Она ошибалась.

К счастью для нас, Вивиан с течением временем находила материнство все более приятным. Ее удивляло, как это просто: учиться делать из апельсинового сока, зубочисток и формочек фруктовый лед; прислушиваться к звукам из детской спальни даже во время непробудного сна; знать, нужно ли разбитый локоть поцеловать или заклеить пластырем. Более того, она научилась волноваться. Всегда считая, что единственная спутница любви – печаль, она узнала, что волнение идет с любовью рука об руку.

К трем годам Генри все еще молчал. Не пищал, не хныкал, не мычал, не стонал и не вякал. Другие стадии развития он проходил без видимых трудностей. Как и у меня, первый зуб у него прорезался в двенадцать недель, стоять на ножках сам он мог к первому дню рождения и пошел уже пару месяцев спустя. То, что все это делал молча, едва ли беспокоило нашу маму (или так она себя в этом убедила). А еще, вероятно, он просто был неулыбчив. И, если уж на то пошло, не любил, когда до него дотрагиваются. И когда он глядел в пространство в таком оцепенении, что Вивиан не могла привлечь его внимание, даже колотя кухонным чайником по чугунной кастрюле, – ну, и это, по ее мнению, ничего такого не значило.

У врачей, конечно, были свои теории насчет Генри, свои особые ярлыки и термины. У них были свои противоречивые диагнозы, свои средства, свои медицинские назначения.

У мамы же были собственные соображения. Она выставляла во двор пригодные фарфоровые плошки, и в течение восьми месяцев Генри каждый вечер купали в собранной воде, потому что она где-то слыхала, что младенцы, которых моют дождевой водой, начинают говорить раньше. Пусть это и не способствовало его речевым навыкам, через какое-то время Вивиан заметила, что кожа Генри навсегда пропиталась свежим влажным запахом сиэтлского дождя.

Бабушка была в полной уверенности, что Генри от рождения владеет не английским, а каким-то другим языком. Она говорила с ним на французском и итальянском, воспоминания о которых остались у нее из прошлой жизни. В этом заключался максимум внимания, которое Эмильен уделяла вообще кому-либо из нас, а мы, со своей стороны, принадлежали к породе Ру в гораздо бóльшей степени, чем Вивиан. Возможно, в этом и крылась причина. Возможно, мои крылья напоминали Эмильен о том периоде ее жизни, когда желтые перышки собирались в дальних углах манхэттенской квартиры. Возможно, молчание Генри напоминало Эмильен о молчании трех полупрозрачных фигур, затаившихся в темноте.

Когда мы достигли возраста, в котором большинство детей обычно начинают читать, Вивиан по ночам втайне молила небеса дать Генри хоть какую-нибудь форму общения, хоть какой-нибудь способ дать ей понять, что она хорошо справляется с материнством, хоть какое-нибудь улучшение. Она читала ему перед сном и налюбоваться не могла на то, как внимательно Генри слушает. Она наняла специалиста, который приходил на дом заниматься с ним. Тем не менее Генри не подавал никаких признаков того, что он знает цифры или буквы, что может отличить мама от баба или что понимает, что нужно сделать, когда специалист показывает на картинку и говорит: «Это домик. Генри, покажи, где нарисован домик?»

Постепенно все теряли надежду. Бабушка теперь говорила с Генри на какой-то смеси французского с английским, к которой привыкла, разговаривая с собой. Мама читала нам каждый вечер – обычно книги, которые Гейб брал в библиотеке: о плотницком деле или размахе крыльев южного бурого киви и других нелетающих птиц. И Генри, конечно, продолжали купать, но уже в воде из-под крана с угольным мылом в качестве меры против свежего запаха дождя. Вивиан наконец приняла тот факт, что Генри отличался от других. Как и я.

Мама решила, что ее странным детям лучше не выходить за пределы дома и холма. Мое раннее детство прошло среди родных лиц членов нашей семьи: маминого, с теплой улыбкой и грустью, затаившейся в уголках рта; бабушкиного, сурового, но красивого, со скорбью о прошлом, отпечатавшейся в морщинках у глаз. Была среди них и Вильгельмина Даввульф. Добрый великан Гейб. И Генри, моя немая бескрылая половинка.

У некоторых близнецов имеется свой собственный язык, свой «близнецовый говорок». Существуют свидетельства, что близнецам снятся одни и те же сны и что один чувствует боль другого. Был даже случай, когда близнецы умерли в одно и то же время, вплоть до минуты. Такой связи с Генри я никогда не ощущала. Мой близнец всегда жил в собственном мирке, в котором даже мне с моей чрезвычайно видоизмененной формой места не было. Казалось, что Генри родился моим близнецом только для того, чтобы напоминать мне о моем постоянном состоянии отверженности. Как на самом деле сильна связь между мной Генри, мы осознали слишком поздно.

И вот она опять. Судьба. В детстве это слово часто было моим единственным попутчиком. Одинокими ночами оно шептало мне из темных углов. Оно звучало в весеннем пении птиц и в завывании ветра в голых ветках холодным зимним днем. Судьба. Мои мука и утешение. Мои свита и клетка.