Свет в заброшенном доме - [15]

– Многодетный, давай сыграем «Ряд на ряд»! – предложил Хайит Башка.

– Начали! – отбежал я на середину улицы, где лежал толстый слой пыли (не больно падать).

Вам не приходилось играть в такую штуку? Пять-шесть самых здоровых и крепких ребят становятся в круг в обнимку, человек десять мелкотни пытается свалить их, разнять.

– Дави их! Валяй!

– Лезь на спину!

– Тяни за ногу!

Ребята падают, встают, снова кидаются в бой. Пыль стоит – не разберёшь, где свои, где чужие.

Из калитки выбежал Усман.

– Эй, тебя мама зовёт, иди. Никак не может Рабинису уложить.

Эта девочка такая: как идти спать, никого не признаёт, даже родную маму, непременно должна положить голову на моё плечо.

– Что, бабуля, дома внуки плачут? – съехидничал Хайит Башка.

– Да, да, извелись совсем, – в тон ему ответил я.

Увидев меня, Рабиниса замолчала как выключенная.

– Арифджан, сынок, присмотри за ней сам, прошу тебя.

Я взял девочку на руки и, баюкая, начал ходить по двору. Большая комната в доме тётушки Тухты была забита старухами и пожилыми женщинами. Они читали «Мушкулкушод»[30] в честь сыновей, внуков и мужей, которые на фронте. Голоса их были печальными и умоляющими. Женщины раскачивались из стороны в сторону в такт словам молитвы, временами с плачем вскрикивали: «Хуввв!» Я уже хотел уйти в дом, как вдруг тётушка Атинбиби начала рассказывать о происхождении сумаляка. Я прислушался.

Жила-была на свете давным-давно некая Бибифатима, жена очень уважаемого, но очень бедного человека. До того бедного, что однажды нечем стало ему накормить детишек. Отчаявшись, Бибифатима накидала в казан травки молодой и камешков (в сумаляк и вправду кладут камешки), разожгла очаг. Спустя мгновение смотрит – казан полон какой-то каши, а возле очага появились тридцать ангелов-сейималяк, кружатся в медленном танце.

На этом месте рассказа женщины опять заплакали, запричитали, закричали: «Хуввв!»

В общем, по словам Атинбиби выходило, что сумаляк – это еда богов. Кто варит её с добрыми помыслами и чужих не обделит, увидит исполнение самых заветных желаний. Например, какую-то бедную сиротку, очень любившую сумаляк, взял в жёны сам царевич…

– Хуввв! – взорвались женщины снова. Я мог слушать ещё долго, да устал очень: сестрёнка уснула у меня на руках. Я отнёс её в комнату, уложил в постель. Потом пошёл сказать маме, что всё в порядке. Среди старушек её не было. Я прошёл за дом. Там стоит небольшая клетушка, в ней ткёт обычно свою бязь Парпи-бобо. Никакого ему дела ни до сумаляка, ни до сиротки с её царевичем – знай трудится, жаждет поскорее рассчитаться с ростовщиком Мели…

На пятачке между домом и мастерской деда собралось человек тридцать молодух и девушек, гремит дойра, в кругу – мама. Она то одну, то другую подружку тянет на танец:

– Такая молодая, а упирается! Да я бы на вашем месте…

– И правда, почему бы вам самой не сплясать?!

– Вот, вот, пусть сама спляшет!

– Не выпускайте её! – И женщины начали весело подталкивать маму в середину круга. Мама вроде согласилась, подняла руки, постояла в раздумье: руки упали вниз.

– Не получается! – рассмеялась невесело. Молодки заволновались, загалдели.

– Ладно, играй, Шахрихон, – сказала мама тихо.

– Что сыграть-то, апа?

– Что хочешь.

– «Душа тоскующая» подойдёт?

– Ладно.

Странно, я не знал, что мама моя умеет так красиво, трогательно танцевать! Все смотрели на неё как заворожённые. Только я почему-то неловко почувствовал себя вдруг, будто пощекотали, и это было неприятно. Я уже повернулся уходить – мама остановилась, тяжело и часто дыша:

– Постарела я, Мутабар…

– Ой, так хорошо танцевали, – сказала тётя Мутабар. – Пригласите тогда Саджиду!

Другие тоже затребовали Саджиду, пусть, мол, танцует и споёт ту песню, что сочинила сама. Саджида-апа не заставила долго упрашивать, вышла в середину круга, но почему-то закрыла лицо руками; ой, не надо, дескать, стесняюсь я ужасно, но тут же отняла руки.

Заиграла дойра, Саджида-апа поплыла по кругу. Она была быстрее в движениях, легче, чем мама. Пройдясь несколько раз, остановилась, запела:

Брат уехал на войну.

Мама плачет по нему,

Потому что целый год

С фронта писем брат не шлёт.

– Сахар тебе на уста!

– Молодец, красавица!..

– По брату сильно тоскует… – зашептались молодухи.

Саджида-апа продолжала:

Где вы, брат? Хочу я стать

Птицей, чтоб на фронт слетать.

Стану птицею и вам

Привет от мамы передам.

Папа шепчет, постарев:

«Где мой мальчик? Где мой лев?» —

И в колхозе день и ночь

Трудится, чтоб вам помочь.

Чтоб вовсю фашистов сечь,

Он вам даст старинный меч:

Всё вам будет нипочём.

С этим дедовским мечом.

Слушая песню, я невольно вспомнил папу. Мы-то тут варим сумаляки, игры играем, танцы затеваем, а каково-то ему там, где он сейчас? Возможно, сидит в окопе в трескучий мороз? А быть может, тащит волоком пулемёт, идёт в атаку? Смог ли он прочесть наше письмо или носит с собой в надежде, что встретит земляка, который и прочтёт ему? Эх папа, папочка…

Пришли все ребята, игравшие на улице. Парпи-бобо тоже бросил работу, вышел во двор. Саджида-апа всё пела, будто кому-то жалуясь, чуть не плакала:

Знайте, брат, средь дальних стран

Ждёт жена вас, Санамхон.

Бейте, брат, врагов смелей —