Свет в джунглях - [66]

Когда Швейцер прибыл в Аспен, он узнал также, что приглашен принять участие не только в гётевском празднике, но и в музыкальном фестивале.

Виктор Бабин говорил доктору:

— Приехали уже музыканты симфонического оркестра под руководством Митропопуло. Вчера прилетел Артур Рубинштейн. Ждали только вас.

Доктор качал головой и улыбался в усы:

— Что ж, придется, видимо, работать и по ночам, как об этом пишут ваши газеты.

И началось. Пресс-конференции, записи органных концертов на граммофонные пластинки, радиоинтервью — все короткое время пребывания в Аспене было заполнено делами и деловыми встречами.

К сожалению, на самочувствие Швейцера дурно повлиял разреженный горный воздух, и доктор пробыл в Аспене только два дня. Но его речь о Гёте, которую он произнес сначала по-французски, а затем по-немецки, его игра на рояле в маленькой уютной гостинице, его юмор и человечность произвели на гостей праздника и на публику глубокое впечатление. Американцы были удивлены сердечностью и откровенностью, которые этот седой человек проявлял в беседах с каждым, будь то знаменитый писатель или простой студент.

За два дня пребывания в Аспене доктор очень устал. Он жаждал скорее добраться до Принстона и увидеться с Эйнштейном, но запланированным пресс-конференциям с его участием, казалось, не будет конца. Какой-то особенно настойчивый корреспондент следовал за доктором буквально по пятам и просил:

— Дайте мне пример того, что вы называете «уважением к жизни»!

Однажды, это было уже незадолго до отъезда, Швейцер полусердито, полушутливо ответил ему:

— Я, Альберт Швейцер, есть одно из проявлений жизни. И чтобы этому проявлению жизни можно было существовать нормально, необходимо, чтобы вы оставили его в покое. Вот вам самый конкретный пример практического применения принципа «уважение к жизни». Последуйте ему, прошу вас!

***

Вечером перед отъездом Швейцера пригласили посмотреть выступление индейцев. Доктор согласился, но с неохотой. Надо было спускаться к озеру. Выступление предполагалось на открытой площадке, и говорили, что, возможно, придется стоять.

Но, по мере того как приближалась цель похода, настроение Швейцера менялось. В ущелье, по дну которого пролегала дорога, таилась приятная прохлада. Небо над ущельем нависало таинственным темно-синим пологом. Сумрачные очертания скал и какие-то странные мерцающие огни на озере — все это настраивало на возвышенный лад.

Вскоре путники вышли на широкую поляну, границы которой со стороны гор поросли кустарником, а со стороны озера — невысокими деревцами. Посреди поляны горел костер. Его пламя стремительно рвалось ввысь. У костра красивые меднолицые люди в головных уборах из разноцветных перьев танцевали медленный ритмический танец. В такт движениям они пели, торжественно и протяжно.

Швейцер попросил перевести, о чем поют танцующие, и переводчик мистер Эмери Росс пояснил:

— Это ночное песнопение американских индейцев племени навахов. А говорится в нем вот о чем:

Я иду — предо мной красота.

Я иду — позади красота.

Я иду — подо мной красота.

Я иду — надо мной красота.

Впереди меня ждет красота,

И конец всему — красота...

Индейцы пели, переводчик переводил, а Швейцер, потрясенный мудростью народной песни, повторял про себя:

Впереди меня ждет красота

и конец всему — красота...

Он уехал из Аспена под впечатлением красочного ночного зрелища и более чем когда-либо уверенный в том, что жизнь — это великое чудо, дарованное человеку природой, и что служить жизни, ее развитию, ее совершенствованию — самое высокое благо.

...И вот — Принстон. Институт высших исследований, Фулд-Холл. Длинный дом с куполом. Швейцер поднимается в лифте и идет по бесконечному коридору. Кабинет № 103, 107... А ему нужен № 115. Ага, вот и 115. Дoктop тихонечко стучит. Дверь открывается — и на пороге вырастает хозяин кабинета Альберт Эйнштейн. Его мягкие седые волосы словно летят по ветру. Широко открытые, излучающие сердечность глаза смотрят немного рассеянно и устало.

Эйнштейн обнимает гостя и вводит его в свой кабинет. Это просторная полупустая комната. У окна стоит большой письменный стол. Позади стола — огромная черная доска. На доске — написанные мелом перечеркнутые формулы, выкладки.

Обстановку комнаты дополняют кожаные кресла, кушетка и стеллажи с книгами. Ни картин, ни цветов — ничего, что отвлекало бы внимание, в комнате нет.

— Я ждал вас, доктор. Я даже пробовал рассчитать, когда вы не выдержите и сбежите от них, — говорит Эйнштейн, протягивая Швейцеру обрывок бумаги с расчетами.

— О, это не так-то просто было сделать,— отшучивается Швейцер. — Меня удерживал Гёте.

Эйнштейн издает почтительное «о!» и, указывая на доску, говорит:

— Полюбуйтесь! Доказываю недоказуемое! Все вокруг твердят, что единой теории поля не существует и не может существовать, а я на старости лет тщусь создать единую теорию поля и чувствую (вы верите во внутренние предчувствия?), что стою на правильном пути... Еще немного усилий... Немного времени...

Эйнштейн вдруг на какое-то мгновение задумался, а затем заговорил совсем о другом:

— Когда я отдыхаю и размышляю о Канте или слушаю Баха, я всегда вспоминаю о вас. Вы получили мое последнее письмо?