Свет тьмы. Свидетель - [5]

Наш дом был известен под названием «У Куклов» — маменька была урожденная Куклова; по этому прозванию всяк мог отыскать его точнее, чем по почтовому номеру. Контора, размещавшаяся над лавкой, где торговали всякими мелочами, носила то же название; под тем же названием папаша вел и большой магазин, ради которого он и пошел в зятья. Дом был трехэтажный, но его фасад вытянулся на добрых пятьдесят метров, а со двора к главному зданию присоединялось еще одно крыло, примерно такой же длины; заднюю стену просторного двора образовывали складские помещения и мастерские. Это был старый дом с галереями и со всем, чем оснащены строения такого рода: с уборными, общими для нескольких квартир, двумя лестницами, одинаково темными и угрюмыми, с нишами в стене, где перед распятием или изображением девы Марии, Яна Непомуцкого или святого Вацлава подслеповато мигали лампадки красного стекла, с никогда не просыхавшей канавой посреди двора и с колодцем в его углу, с высокими сводчатыми потолками в комнатах, одни из которых были теплые и уютные, а другие — холодные и мрачные, как погреба. В те поры дом представлялся мне — а ныне, когда его уже нет, и подавно — огромным дворцом. Его распирала жизненная сила, и целыми днями звучали там голоса людей и шум работы.

Мясник Горда держал в нашем доме коптильню и кухню, где перетапливал сало. Это был богатырь и герой из моих детских сказок. В воспоминаниях он рисуется мне не иначе как в белой рубахе с засученными рукавами и в фартуке, всегда немного забрызганном кровью. Сегодняшнее сновиденье тоже ничего не изменило в этом портрете. Чудится даже, будто я отчетливо вижу его жирный лоснящийся затылок. Я знал Горду очень близко, потому что мясник, возвращаясь из своей коптильни, играл со мной в слона и катал на закорках по двору. Я взвизгивал, если он подпрыгивал на ходу, сжимал горячие и толстые мясниковы уши своими маленькими ладонями, которыми едва-едва мог обхватить их. Он осторожно двигался по булыжникам мостовой, сипло дышал, время от времени подкидывал меня вверх и трубил, полагая, наверное, что так трубят слоны.

Восседая на его шее, остро пахнувшей потом, салом и чадом коптильни, я испытывал особенно полное слияние восторга и жути, опьянения силой и высотой — и страха перед тем и другим. Я был тогда хилым, тепличным ребенком, только-только пробовавшим оторваться от мамкиного подола и вступать в ребячьи игры, а мясник Горда — полуторацентнеровой горой сипящего и пыхтящего мяса. Я побаивался его, но что-то непреодолимо влекло меня к нему, и, по-моему, в то время я любил мясника сильнее, чем отца и мать, вместе взятых.

Дом наш, будто маленькая деревушка, кишмя кишел детьми, и во дворе обычно играла целая орава, к которой присоединялось еще множество соседских ребятишек. Наш гомон никому не мешал, и редко кто одергивал нас. Пространство двора, его углы и закоулки, пустые жестяные бочки из-под спирта и керосина, хлам, выброшенный из слесарной мастерской, — все это давало нам возможность устраивать самые разнообразные игры. Иногда случалось, что посредине игры в решетку сточной канавы вдруг просовывалась крысиная морда и дерзкие глазки, подобные черным бусинкам, поблескивали на солнце. Мы с визгом разбегались врассыпную, но и зверек тут же исчезал, испуганный не меньше, чем мы. Снова набравшись храбрости, мы швыряли в канаву каменья и пробовали достать дно шестами, которыми женщины подпирали веревки с развешанным на них бельем. Благодаря крысам мы научились играть в рыбаков. Наиболее предприимчивые ребята, смастерив из согнутой проволоки крючки, наживляли на них хлеб либо обрезки мяса, выклянчив его у пана Горды, и с самыми серьезными минами закидывали удочки в сточную канаву, меж тем как все прочие наблюдали за ними, дрожа от нетерпения. Не помню уж, заканчивалась ли эта охота удачей; ни рыбаки, ни зрители не могли долго забавляться игрой, которая не давала возможности кричать и двигаться.

Меня эта игра увлекала меньше других, я даже опасался, как бы моим приятелям и впрямь не повезло. Наравне с прочими детьми я боялся крыс, но что-то манило меня к этим животным. Засыпая, я иногда представлял себе их длинные, торчком стоящие усы и блестящий взгляд наглых черных глаз.

Иногда двор словно вымирал. Выхожу я, к примеру, после полдника, ищу ребят, зову, кричу — все попусту, нигде ни души. Я не мог понять, куда все вдруг запропастились, а поскольку был еще очень мал и труслив, то не отваживался выбегать за ворота, чтобы поискать приятелей там. В такие минуты я чувствовал себя страшно одиноким. И тогда, если дело было летом, садился на пол галереи, просунув через прутья решетки ноги и свесив их вниз. Тишина, разлитая по двору, действовала на меня угнетающе. Я слышал голоса и звуки, но не из моего мира; они принадлежали взрослым. Протяжный скрежет напильников, доносившийся из слесарной, постукивание сапожного молоточка, грохот бочек, перекатываемых на нашем складе, визгливая брань кладовщика, шипение растопленного жира, на котором жена одноногого лоточника Праха жарила рыбу для вечерней продажи, стук утюга и пенье нашей прислуги. Из высокой трубы той пристройки, что служила пану Горде одновременно коптильней и кухней, валил густой черный дым; он поднимался ровным столбом, расплываясь над крышей соседнего дома.