Свет тьмы. Свидетель - [4]

Разгром фашизма, исторические сдвиги в судьбе родины, пошедшей по социалистическому пути, явились подлинным рубежом в творчестве Ржезача. «Я думаю, что никто из современных писателей не может не откликнуться своими произведениями на революционные события, участником и свидетелем которых он стал как представитель нации». Эти слова, сказанные Ржезачем в 1948 году, во многом определяют его послевоенное творчество. В романах «Наступление» (1951) и «Битва» (1954) Ржезач один из первых в чешской литературе обращается к теме социалистических преобразований в стране. В этих романах, действие которых разворачивается в чешско-немецком пограничье, где борьба за создание новых общественных отношений протекала особенно остро, Ржезач сумел воплотить в ярких человеческих судьбах и напряженных конфликтах драматизм борьбы нового и старого и победу нового. Вацлав Ржезач занимает почетное место в развитии социалистического реализма в литературе Чехословакии.

Герой романа «Рубеж» высказывает мысль, чрезвычайно важную для Ржезача: «Разве есть различие между правдой искусства и человеческой правдой?» И в своих статьях по вопросам литературного творчества Ржезач всячески подчеркивает эту мысль о неразрывном единстве общественного, этического смысла литературы и художественного мастерства писателя: «Ни в какую борьбу нельзя вступать равнодушно, без горячего интереса — тем более нельзя бороться за человека, создавая нудные бесцветные книги, которые не захватят читателя, а скорее вызовут его насмешку. Для того, чтобы не потерпеть поражение в этой борьбе за жизненно важное дело, надо непременно глубоко знать жизнь и ту общественную правду, которая отделяет мир человечности от мира каннибализма. А тогда уже остается только вторая половина дела — уметь писать и не бояться работы».

В романах «Свет тьмы» и «Свидетель» Ржезач со всем пылом бойца и страстью талантливого художника бросается на борьбу за мир человечности против мира каннибализма.

И. Бернштейн

Свет тьмы

Перевод В. Мартемьяновой

КНИГА ПЕРВАЯ

I

Нынешней ночью сон возвратил мне одно из самых ранних детских воспоминаний. Может быть, даже самое раннее. По крайней мере, мне до сих пор не удавалось припомнить ничего, что бы предшествовало ему. Им словно начинается рассвет моей жизни; все остальное погружено во тьму. Я снова пережил одно событие, может быть, ничтожное и неприметное для прочих его участников; для меня, однако, оно значило так много, словно именно в тот момент я и родился.

Сегодня, когда я проснулся среди ночи, прежний ужас, как много лет назад, сдавил мне сердце и обморок удушливыми волнами накатил на меня. Огромная тень мясника Горды в белом фартуке, перемазанном кровью, еще раскачивалась, пропадая в туманной мгле. Хриплый протяжный отзвук его рева все еще терзал мои барабанные перепонки. Возможно, это было эхо моего собственного вскрика. Но потом я услышал явственный крик кого-то еще; он тряхнул мною, будто бесцеремонная рука, и привел в сознание. Звук несся через открытое окно. Внизу, на улице, дрались пьяные и чей-то грубый голос домогался полиции. Очевидно, именно он, пробив брешь в глухой стене сна, вызвал это мое видение. Я сидел в темноте, от окна тянуло стужей, ночь лизала мне спину своим холодным языком, короткими, чувствительными касаньями. Драчунов поглотили ночные улицы, в висках гулко стучала тишина. Кто же это кричал? Пьяница, мясник Горда или я сам? Теперь уже все перемешалось — сон и явь, прошлое и настоящее. Попробуй распутать узел! Глядишь, где-то в его туго стянутых витках и отыщется правда. Может, ты еще сумеешь воскресить ее, но, возможно, она уже мертва.

Я не стану пересказывать сон, его алхимия устрашает меня, лучше обратиться к моему воспоминанию. Его тоже трудно очистить от наносов времени. Быть может, образ столь памятного события сейчас явится мне иным, не таким, как прежде. Но беда не велика. Я извлекаю его не затем, чтобы радоваться или мучить себя, я ищу взаимосвязей. Я обвиняю это происшествие в том, что оно, будто таинственный подземный взрыв, вынесло на поверхность одни свойства моего характера, а другие — загнало вглубь. Я не могу утверждать, что именно благодаря ему в моем характере появилось нечто, чего в нем не было вообще, но, несомненно, оно повлияло на мою восприимчивость и на мое отношение ко всему, с чем мне позже приходилось сталкиваться. Пожалуй, можно сказать, что событие это было наладкой для некоего стана, на котором должна была быть соткана моя жизнь.

Частенько, бродя по Старому Месту, я ловлю себя на желании свернуть на Гаштальскую улицу; меня манит к себе дом, в котором я родился и вырос. К чему это, приятель, одергиваю я себя в последнюю минуту, ведь дома уже нет. На его месте высятся две современные, отталкивающие своею бездушностью громады. Бетон, железо, стекло, контора на конторе, жизнь там бежит, как на улице; ей не дано остановиться, перевести дух или помечтать. Ночью тут пусто, один или двое рабочих обитают в подвале, а по пустынным коридорам, в сапогах на резиновом ходу, чтоб самого себя не пугать гулом шагов, неслышно крадется ночной сторож.