Свет небесный - [2]

струйками вода по стенке мчит.

Кровля — дрянь: железо проржавело...

На изъяны эти не смотрю —

мелочи... Ну разве в этом дело?

Разве в этом дело? — говорю...

Что мне дождь, коль не найду сравненье,

образ, от которого светло,

философской мысли озаренье,

свежего эпитета крыло.

Неужели обречён на страхи

одинокой, скучной жизни я,

раз живёт с другим в законном браке

первая избранница моя.

Кто же, кто же будет мне опорой,

мир велик, нет милого лица;

уж не встречу видно, той, которой

мог бы вновь открыться до конца.

Нет её, пока что не приметил.

Повезёт? Гадать уж не берусь.

Потому в душе гуляет ветер,

а в глазах — томительная грусть.

* * *

Не помнит сын наш песен колыбельных,

и как их помнить —

он уже большой,

живёт от нас невдалеке отдельно,

и песни пишет, и поёт с душой.

И, чтобы нам о нём ни говорили,

в тех песнях нежность и простор степной,

и как года его ни изменили,

но всё же в кровь

вошёл напев родной.

Не зря же мать баюкала сынишку,

он падал в сон,

что сладок и глубок, —

причмокивал, сопел, терзал пустышку,

пинал ногами сказку «Колобок».

И мать на время оставляла дело,

склонялась к сыну:

«Спи, сынок, усни...»

И, возвращаясь к делу, пела, пела,

и колыбель в лад песенке скрипела...

БУЛЬДОГ ПО ИМЕНИ ДОЗОР

Дозор мерещится живой...

Порода — с примесью дворняги...

Скуластый, рыжий, в доску свой,

не раз бывавший в передряге.

Свидетель — длинный коридор,

квартирной утварью зажатый:

пёс, людям грубым вперекор,

был тихий, мирный и нежадный.

Он узнавать мог голос мой

в холодной трубке телефонной,

и завывал, и звал домой

на завтрак, ужин макаронный.

Нехитрый комнатный мирок:

хлеб, кости прямо у порога...

Мой друг внезапно занемог...

И — нет уж доброго бульдога.

От коммуналки отхожу,

ей посвящая строки эти.

С тех пор собак не завожу,

хоть одинок на этом свете.

ПРОЩАНИЕ С ДРУГОМ

То слякотный дождик смеётся,

То к ясному дню поворот...

Наверное, так и у сердца

меняется времени ход.

Меняется время в июне...

Меняется время во мне...

Гитар заменяются струны,

разбитые окна в окне...

Былой стихотворец и слесарь,

мечтающий рай сотворить,

застыл, точно лёд под навесом,

и нечем его растопить.

Период, почти ледниковый,

сковал его... Слабость — беда:

сгубил себя зельем, бедовый,

сжигая незримо года.

А был боевит и талантлив,

и голос — гудок заводской...

Теперь на поэтов-собратьев

глядит он сквозь веки с тоской.

Его роковое бесплодье

ложится на плечи других...

И как не крути, а сегодня

писать мне уже за двоих.

* * *

Дверь в прошлое... За нею — стужа

и тень блокады и войны...

Тропа к ним с каждым годом уже,

немногим дали те видны, —

заполонила жизнь иная.

Стала иной Нева-река...

А у блокадного трамвая

была подножка высока...

И отношенье к коммуналкам

особенное с той поры:

их быта таборного жалко,

но гаснут, гибнут те миры, —

то были вовсе не трущобы...

Дворы-колодцы детских дней

звучали песнею... Ещё бы,

отсюда Родина видней.

* * *

Сердце, сердце,

выпали крутые

для тебя года, не только дни...

Бьёшься ты, как листья молодые

в грозы, что безумию сродни,

и зовёшь меня

в любую пору

вдаль —

не торной, трудною тропой,

где впервые

становлюсь я дорог

сам себе,

поднявшись над судьбой...

Сердце, сердце,

ты погодой мглистой

разжигаешь радости костры,

и в любой день,

грустный и лучистый,

строишь между душами

мосты...

* * *

Вот заводь — тёмная вода,

здесь двое, помнится, бродили,

они расстались навсегда, —

их отраженья слитно жили.

Вода, ты памятлива так:

что отразилось, то — навеки:

зеркальный срез и донный мрак,

прибрежных ив седые веки.

Ты — Божье око, и в тебе

соединились все начала.

Где двое те? К какой судьбе

рожденье их предназначало?

Кто дал им кров?

Чей принял дом?

Дни лета осенью менялись.

Пришла зима, и надо льдом

всё так же тени их сливались.

* * *

Зачем, скажи,

в далёкой стороне

в тот день

я с грустью всматривался в лица...

Звон твоей свадьбы

прилетел ко мне,

и насмехались

надо мной счастливцы...

Меня везли глухие поезда,

не думал, что напрасно приезжаю,

счастливая, красивая, чужая,

ты шла с другим

куда-то сквозь года...

В то, дорогое,

возвращенья нет,

но в нас горит оно, таясь и кроясь.

В черновиках моих —

страданий след,

оборванная утренняя повесть, —

как поезд, отошедший в никуда,

как резь в глазах —

от бешеного света,

как гибельная в омуте вода,

как боль во сне...

Люблю...

Та песнь не спета...

* * *

Ты лишь смеялась надо мной...

Удобен, вечно на подхвате,

такой послушный и земной,

всегда во всём бывает кстати

и остаётся одинок...

Униженный, другим неведом,

я у твоих пластался ног...

А ты теряла счёт победам.

Но время минуло — и ты

уже едва ль меня встревожишь.

Глаза любви моей чисты,

и ты их замутить не сможешь...

* * *

Горят, поют в печи поленья,

и в полудрёме, в полутьме

далёкой юности виденья

явились в пляшущем огне,

что рассыпает искры с треском...

Вновь чувствую через года,

как взглядом ты и словом резким

мне сердце ранила тогда,

во власти грубого порыва

былого счастья не щадя...

И озираюсь я шутливо:

мол, нет ли рядом здесь тебя.

Нет никого...

Лишь в поддувало

неспешно сыплется зола —

как бы остатки чувств...

Устало

гляжу без ревности и зла...

* * *

Душа ещё недолюбила,

к тебе тянусь я каждый час...

Но то, что между нами было,