У Гены сколько детей? Я как сейчас вижу, Варвара его у стожка родила. Мы его на руки взяли — солнце утреннее ему показываем. «Мол, смотри, золотуня, какое солнце у тебя на всю жизнь будет…» Он, бедненький, весь в пуху соломенном, в соломинках — кричит на весь белый свет… Так от золотой соломы и прозвали его «Золотуней-серебруней» Мы ж ему — все мамками были.
Жалко Андрея — сына своего не свидел. Все грозился: «Сына мне Варька родит — для колхоза сад яблоневый бесплатно посажу». Если бы не война — кушали бы сейчас золотые яблоки..
Гене и его семье поклон и большой привет. Пусть приезжает на родину, может, он отцов сад посадит..
Фу-у! Устала писавши, легче грядку сполоть. Теперь я вам написала, а вы читайте, не ленитесь.
Целую вас крепко, ваша подружка — Клава.
Зимним вечером, когда вьюга воет за окном, глубокой осенью, когда бесконечно и унывно дождит по стеклам — невольно прислушиваюсь: хлопнула дверь подъезда, быстрые легкие шаги по маршевой лестнице, звонок…
Опять в чужую дверь!
Я давно приметил — соседи мои гостеприимны. То встречу белокурую девчушку, воздушную в своем батистовом розовом платьице, порхающую со ступеньки на ступеньку, то элегантного, как восклицательный знак, мужчину, то полную даму, пышущую жаром и суетой июльского дня…
Но самое удивительное — гости идут, казалось бы, в самое неподходящее время: в ночь-заполночь, в морок и слякоть.
Кто же у меня по соседству живет? Старики, счастливые самым сокровенным богатством — взрослыми детьми, или молодожены, которым в радость принять друзей в новой квартире…
Мне почему-то видится артистка — молодая и красивая вольная женщина. И — «веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука»… За стеной я часто слышу плеск гитары, высокий женский голос, поющий русские и цыганские романсы, смех детский, разговоры непонятные…
Хозяев я ни разу не видел, а вот с гостями этой квартиры уже здороваюсь. Идут они, поднимаются на третий этаж, с радостными лицами, с ожиданием чего-то, с нетерпением в глазах.
…Однажды, осенней тихой порою, я, походя к своему дому, услышал музыку Тяжелые кованые звуки медно бились о коробки многоэтажных зданий. У нашего подъезда — толпа. Сердце непроизвольно кольнуло…
Гроб уже вынесли — люди прощались.
Я подошел и увидел лицо женщины. Странно знакомое лицо! По-мужски скуластое, оно, пожалуй, было чуть-чуть ироничным. Казалось, что покойницу смущает нелепый обряд прощания, громогласность музыки; спокойная уверенность губ, большой чистый лоб, прямой нос, подбородок с ямочкой…
Рядом с гробом на табуретке лежала черная бархатная подушечка, на которой покоилась скромного серебристого цвета медаль «За Отвагу».
…Проходят дни, месяцы. Но в чужую дверь не стучат, не звонят. Не спешат в эту квартиру в непогодь, заполночь. Там живут другие люди.
А мне порою бывает грустно от того, что я не постучал в свое время в эту дверь.
За столом веселье, разговор…
— Вам балычка? Семушки?
— Спасибо.
— Икорки зернистой не желаете? Паюсной, может? Да не стесняйтесь, кушайте, будьте как дома. Рюмочку коньяку?
— Ха-ха-ха! Вы, право, шутник. Выдумали же: клопами пахнет. У нас только высший сорт, армянский. Можно сказать, полный генерал… А как насчет водочки? «Кристалл». Рижская. Со знаком качества.
— Спасибо. Я не пью.
— Ну-ну! Обижаете. Приголубьте. Вы же мужчина, вон какой! В полном соку… Извините, я хотела сказать: в полной силе.
— Бывает…
— А что? У вас язвочка? Это сейчас лечат. Я дам вам телефончик… Знаменитый специалист, сам Толин! Профессор!
— Спасибо. Здоров, как бык!
— А вы случайно Досифея Петровича не знаете?
— Профессор?
— Что вы! Стоматолог, золотых дел мастер, так сказать… У меня, видите, целехонькие. Элочке надо. Правда, говорят, нынче фарфоровые в моде.
— Не в курсе.
— А вы слышали, Пугачева прилетает? Как! Ну, голубчик, от культурной жизни отстаете. Весь город на дыбы, а вы — не в курсе. Отстаете, отстаете… Может, вам билетик достать?
— Спасибо.
— Экий вы… Все спасибо да спасибо… а за спасибо деньги не платят. Ха-ха-ха!
— А как вам наш телек понравился? Не заметили? Японский! «Сони»!
— Красивый…
— Еще бы! И цена ему красивая. Хотите кофе? Растворимый, черный, бразильский. «Касик»!
— Пожалуйста, не беспокойтесь.
— А вы, извините, что кончали?
— Не понял?
— Наш университет?
— Нет. Горьковский…
— Горьковский?!
— Да. Университет жизни.
— А-а-а… Неплохо зарабатываете?
— В круговую семь-восемь кусков.
— Кусков?
— Да, до восьмисот рублей в месяц.
— О-о-о! Министерская должность?
— Должность хорошая, рабочая. Рыбак я.
…За столом веселье, разговор… Хрусталь перемигивается светом, переливается звоном, взрывается шампанское, женское — «Ах!», коньячные наперстки то и дело тянутся к губам тонкошейных бутылок со звездочками на груди; фужеры задумчивы в иглистом мерцании вина, замерли балеринами на одной ножке; салатницы, чашки с золотыми каемочками, серебряные ложки, вилки, ножи… Все как «в лучших домах Лондо́на», — сказала бы хозяйка — вальяжная, сытая, выдрессированная легкой жизнью дама. Красивая. В теле баба. Крепкая. Ее бы к нам, на работу…
Ей-богу, скучно мне за этим столом. Устал я в отпуске от безделья. Сейчас бы к себе, на Камчатку! Эх, веселая в эту пору там работа!
