Свет грядущих дней - [163]

К счастью, благополучное приземление в тель-авивском международном аэропорту Бен-Гуриона – да, того самого, который выговаривал Ружке за ее «скрипучий» идиш, – отвлекло меня от мрачных мыслей и вбросило в гущу израильской действительности, изобилующей конфликтами, но полной жизни. Меня сразу же поразили перемены в политике и ландшафте: застройка территории, плакаты, бутик-отели. Я совершила долгую прогулку вдоль просоленного берега Яффы, чтобы смягчить эффект джетлага (не смягчила) и привести себя в рабочее состояние к шести часам утра следующего дня.

Больше всего я нервничала и волновалась из-за встречи, о которой мне удалось договориться с сыном Рени и, возможно, ее дочерью. Найдя в «Freuen» имя «Реня К.» и упоминание о том, что она жила в кибуце Дафна (в 1946 году), я зашла в интернет-архивы и обнаружила следы некой Рени Кокелки, совпадавшие с уже имевшимися у меня сведениями. Я нашла ее иммиграционные документы в Государственном архиве Израиля – с фотографиями! Нашла ее воспоминания на иврите. Обнаружила генеалогические сведения, в которых было упоминание о сыне и ссылка на послание с соболезнованиями по случаю ее смерти от автобусной компании «Эгед», отправленное на адрес Якова Харела. Мог он быть ее сыном? Харел – это имя или фамилия?

Отыскав на «Фейсбуке» нескольких Яковов Харелов (все они со своими хипстерскими усами явно не соответствовали нужному мне возрасту), я решила связаться через свою израильскую посредницу с автобусной компанией. Это оказался действительно он! Он согласился встретиться со мной у себя дома в Хайфе. Как выяснилось, у него была сестра, и, вероятно, она тоже проявит интерес к встрече. Мне предстояло познакомиться с детьми женщины, с которой я уже много лет чувствовала близкую связь. Не говоря уж о том, что она должна была нести всю мою книгу на своих плечах.

Но до встречи с семьей Рени было еще много дел. Я прочесала страну с севера на юг. От шикарных глянцевых пригородных кафе до жилых комнат в стиле баухаус в Тель-Авиве. От иерусалимского ресторана, оказавшегося на углу улицы Хавивы Райк[988], до Национальной библиотеки Израиля, где книги некрологов и литературных эссе 1940-х годов, явившиеся одним из источников для «Freuen», находились в свободном доступе, в залах, где можно разговаривать (там несколько иная атмосфера, чем в Британской библиотеке). От элегантного «Дома борцов гетто» с просторными открытыми помещениями, обшитыми деревянными панелями, до гигантских архивов Яд Вашема (вход в него был загорожен пирамидкой автоматов солдат, ушедших на обеденный перерыв). От цокольного этажа «Морешета», где специально для меня отперли и осветили обширную выставку, посвященную женщинам – участницам Сопротивления и довоенному польскому еврейству, до оформленного в международном стиле[989] цокольного этажа музея Яд-Мордехай, спроектированного знаменитым архитектором Арье Шароном. Я встречалась с учеными, кураторами, архивистами, а также с детьми и внуками Ружки, Витки, Хайки, Бэли, Хаси и Цивьи.

Я и раньше посещала музеи Холокоста и архивы в Северной Америке, провела интервью со многими детьми партизан – бундовцами и идишистами[990] от Нью-Йорка до Калифорнии и Канады. Но израильские семьи были совсем другими. Язык, манеры, этикет… Их мир более политизирован, больше похож на провод под напряжением – сильные чувства и высокие ставки. Я часто встречалась с «главными в семье по Холокосту» – родственниками, которые профессионально или любительски, но одинаково страстно занимались этим предметом. Один с подозрением допрашивал меня, опасаясь, что мой интерес поверхностен; другая сокрушалась, что я украду материалы, собранные ее группой, еще один не хотел открывать много, пока я не соглашусь писать вместе с ним сценарий фильма. А еще один рассказал о юридических баталиях из-за изображения члена их семьи в академических публикациях. Каждый архив – все они принадлежали лейбористам-сионистам – утверждал свою особость и объяснял, почему его точка зрения более осмысленна, чем другие.

И все же из всех встреч, намеченных на ту неделю, больше всего я нервничала из-за встречи с детьми Рени, даже не смогла перед ней съесть свой деликатесный шницель. В своем проекте я сделала ставку на эту женщину, которой особо сопереживала и с которой ощущала писательскую общность. Что, если я не понравлюсь ее семье, если они откажутся что-либо мне рассказывать, будут холодны или у них имеются свои планы?

Но, едва войдя в дом ее сына, кондоминиум, расположенный на горе над продуваемой ветерком голубой Хайфой, я поняла, что тревожилась напрасно. Добрые, гостеприимные люди, не имеющие отношения к «бизнесу профессиональных выживших», они были благодарны за все, что мне удалось узнать о Рене и чем я могла с ними поделиться. Я сидела на диване, Лия, дочь Рени, – в кресле, в Ренином кресле, как она сообщила, которое никому и в голову не пришло выбросить. Лицо моей героини, фотографию которой я раскопала на архивных сайтах, смотрело на меня в разных воплощениях: сильный подбородок, проницательный взгляд. У меня было ощущение, будто я вижу свою школьную подругу в лицах ее детей, это генетическое сходство меня ошеломило. Мы все были изумлены, что нашли друг друга.