Свет грядущих дней - [162]

Эпилог Недостающий еврей

Весна 2018 года. Спустя более чем десять лет после того, как я впервые открыла для себя «Freuen in di Ghettos» в тускло освещенном зале Британской библиотеки, я села в самолет, летевший в Израиль. Все эти женщины уже много лет жили в моей голове – теперь я собиралась выпить кофе с их детьми. Покопаться в коробках с их фотографиями и письмами. Посмотреть места, где они упокоились, прожив последующий период своих жизней. Не находя себе места от волнения, я жевала по две пластинки жвачки одновременно. Я вообще боюсь летать, а тут нервничала еще и из-за того, что мне предстояло оказаться в Израиле, где я не была уже десять лет и никогда не бывала одна. Та неделя выдалась особенно тревожной, даже по израильским меркам: сирийские бомбардировки, протесты в Газе по случаю Дня Накба[986], конфликт с Ираном, переезд американского посольства в Иерусалим и небывалая жара. Я была беглянкой из огня да в полымя.

Об этих женщинах-воительницах написано не так много книг, но я прихватила с собой в самолет все, какие смогла, я готовилась к намеченным интервью, как к экзамену, напоминая себе, что мой проект больше не касается абстрактных персонажей, что я собираюсь встретиться с их детьми, людьми, которых эти женщины родили и вырастили. Потом я стала снова тревожиться о собственных маленьких детях, которых на десять дней оставила в Нью-Йорке, – я еще никогда так далеко и так надолго от них не уезжала.

В свое время меня потрясло то, что история участия еврейских женщин в Сопротивлении замалчивалась, но надо признаться, что я и сама долго молчала. Мне понадобилось целых двенадцать лет, чтобы закончить эту книгу, – как раз период от рождения до бат-мицвы[987]. Отчасти работа затянулась из-за сложности самого проекта. Мой идиш был, мягко выражаясь, запущенным, и читать «Freuen in di Ghettos», книгу, написанную прозой 1940-х, изобилующей немецкими словами (отличавшимися к тому же от польского диалекта, который я слышала дома, и канадского, который учила в школе), было невероятно трудно. Она напоминала альбом с текстами, написанными множеством людей с труднопроизносимыми именами, и текстами о них. В ней не было аннотаций, сносок, пояснений; не было, собственно, контекста, что представляло особую сложность для читателя досмартфоновой эпохи.

Но была и еще одна причина долгой задержки – эмоциональная. Я могла время от времени уделять чтению и переводу книги несколько часов, но не была готова полностью погрузиться в тему Холокоста, жить ею днем и ночью, месяцами, годами – а чтобы написать книгу, это необходимо. Мне было тридцать лет, когда я нашла «Freuen», я была одна, неугомонна, отчаянно мечтала о профессиональном признании. Даже тогда я понимала, каким трудным будет этот проект эмоционально, интеллектуально, этически и политически. Перенестись в 1943 год было равносильно тому, чтобы удалиться от современного мира, перестать присутствовать в собственной жизни.

Кое-что было здесь связано и с историей моей семьи. Моя бабуля бежала, сидела в сибирском ГУЛАГе, выжила, но никогда так и не пережила это свое выживание. Она так и не успокоилась и каждый день выла от боли, вспоминая смерть своих сестер, младшей из которых было всего одиннадцать лет. Она вслух поносила нашего соседа-немца (и продавцов из овощного магазина, которые, как ей казалось, обманывали ее), никогда не ездила в лифтах, боясь замкнутого пространства, и в конце концов ее пришлось лечить от паранойи. Моя мать, родившаяся в 1945 году, когда «азиатка» бабушка возвращалась в Польшу, и ставшая беженкой прежде, чем узнала, что такое родной дом, тоже страдала тревожными состояниями. И мама, и бабушка были скопидомками, набивая пустоты в своих разбитых душах уцененными платьями, стопками газет и зачерствевшими плюшками. Нет сомнений, что члены моей семьи любили друг друга, но это была любовь с надрывом, порой чрезмерная. Все чувства оказывались взрывными. Моя домашняя жизнь всегда таила в себе опасность и была хрупкой; угрюмое настроение рассеивалось только раскатами смеха, когда смотрели по телевизору «Трое – это компания» или «Да, господин министр».

Поэтому бо́льшую часть своей молодой жизни я возводила стены, подчищала и удирала. Я сбегала в разные страны и на разные континенты, меняла занятия – только бы подальше от Холокоста. Комедия, теория искусств. Хранитель – было самое не-идишское слово, какое я знала.

Только когда мне исполнилось сорок, обремененная ипотекой, воспоминаниями (о передаче этой самой нашей семейной травмы из поколения в поколение) и материнством, которое зрело у меня в животе, я почувствовала себя достаточно стабильной, чтобы окунуться в проект. Но это означало, что мне придется взглянуть на Холокост с новой точки зрения. Теперь я больше не была в возрасте бойцов Сопротивления, я была в возрасте людей, против которых они восстали, и тех, кого не оставляли в живых как годных для работы, а отправляли прямо на смерть. Я была сильнее физически, но в то же время гораздо более уязвима как мать среднего возраста, хорошо отдающая себе отчет в том, что никто не имеет права судить, как следует отвечать на террор, и что «побег» – это тоже сопротивление. Мне предстояло заполнить свою жизнь не только жуткими свидетельствами об ужасах Холокоста, но также об особых муках родителей, не имеющих возможности защитить своих умирающих от голода детей; историями девочек, семилетних, как моя дочь, на глазах у которых убивали всех их родных, девочек, вынужденных в одиночестве скитаться по лесу и есть траву и дикие ягоды. Тяжело было читать страшные рассказы о младенцах, которых вырывали из материнских рук, сидя за работой в кафе на другой стороне улицы, где моя младшая дочь училась в подготовительной школе при синагоге; особенно тяжело это было в ситуации, когда в детских садах начали усиливать меры безопасности из-за нападений белых расистов на синагоги в Соединенных Штатах. Каждый день, в одиночестве, мне приходилось впускать в себя эти душераздирающие свидетельства, даже теперь, семьдесят пять лет спустя, не менее болезненные. И вот я снова летела через полмира, оставив дочерей, чтобы подойти к этому еще ближе.